Книга Волчий паспорт - Евгений Евтушенко

М. Шемякин. 28 октября 1997

На сцене на фоне восстановленных панно Марка Шагала царил Евгений Евтушенко, преисполненный сознания собственной уместности на данном мероприятии. Сразу вспомнились строки «Ты Евгений, я Евгений. Ты не гений – я не гений…»

Ю. Немцова. Евтушенко, как главный еврей России. «Новые известия», 10 января 1998

50 лет назад в Минске под колесами грузовика погиб замечательный артист нашего столетия Соломон Михоэлс. Лишь много лет спустя выяснилось, что смерть не была случайной. Генералиссимус «позаботился». На минувшей неделе открытие «Фестиваля памяти Михоэлса» отметила газета «Новые Известия». Отметила так, что невольно пришла в голову мысль: колонна грузовиков, один из которых сбил Михоэлса 50 лет назад, стоит «под парами» в теплом гараже и ждет своего часа… Словом, очень не нравится Евтушенко «Новым Известиям». Что же касается его «уместности на данном мероприятии», то, надо понимать, Куняев или Ганичев были бы уместнее. Между тем даже молодой газете уместно знать: Евгений Евтушенко был первым и долгое время оставался единственным советским поэтом, выступившим своей знаменитой поэмой «Бабий Яр» против разномастных антисемитов – от черносотенцев до наци. И если кто-то из современных русских поэтов имеет право своего действа на открытии фестиваля памяти Михоэлса, то в первую очередь – Евтушенко.

М. Дейч. Грузовик для Евтушенко. Журналисты записываются в «Черную сотню». «Московский комсомолец», 12 января 1998

Уместно напомнить – «Бабий Яр» был написан им (Евтушенко. – Сост.) в неюбилейных условиях, а в то время, когда большинство литераторов к этой теме и близко не подходили. А с какой яростью вцепилась тогда в Евтушенко советская пресса за то, что он вспомнил о трагедии еврейского народа во время Второй мировой войны. На фестивале памяти Михоэлса Юлии Немцовой он кажется неуместным. Вы чувствуете в заметке какой-то душок, что-то липнущее к пальцам?

И. Дементьева. «Новые Известия» открыли главного еврея России. «Общая газета», 12 января 1998

Никто другой в сегодняшней России не мог бы с такой полнотой и определенностью высказываться о Солженицыне, как это удалось Вам. О нем брюзжат, над ним хихикают, одни – злорадно, другие – с усталым сочувствием, но чувства восхищения подвигом духа и силой правды, которой дышит Ваша поэма в прозе о нем, в нынешнем российском обществе – нет… Тем дороже и важнее Ваше слово.

А. Анфиногенов. Из письма. 16 апреля 1998

Евгений Евтушенко – поэт. Это знают все. О себе как о человеке он лучше всех сказал сам: «Я разный. Я натруженный и праздный…» Однако как друг он всегда был верным и никогда не был «разным».

Приведу только три примера. На идеологическом судилище, где меня топтал Хрущев, он единственный отважно выступил в мою защиту. Его недоброжелатели говорили: «Ишь какой хитрый… знал, что это понравится Хрущеву». Зал был набит царедворцами и опытными интриганами. Но там были не только мои враги, но и мои друзья. Почему же ни один не выступил в мою защиту? Да просто-напросто не хватило смелости! А у Жени хватило.

Второй пример. В те времена меня никогда еще не выпускали за границу – я был глубоко невыездным. Он через Добрицу Чосича и Оскара Давичо, югославских писателей, добился того, что меня были вынуждены выпустить, и я поехал в Югославию благодаря его упорству.

Третье. Когда меня «выдворили» из СССР, моя мама хотела приехать ко мне и в течение 7 лет обивала пороги всех инстанций, брошенная всеми. Евтушенко вмешался, написал письмо Андропову, которое и решило мамину судьбу. Ей сейчас 94 года, и то, что она со мной, продлило ее жизнь, за что я благодарен Жене.

Евтушенко принадлежит к тем людям, которые при дилемме, что выбирать – зло или добро, всегда выбирают добро и умеют за него сражаться. В нашем холодном мире это – увы! – редкое качество. Спасибо за это, Женя.

Эрнст Неизвестный. 27 ноября 1997

Я приду в Двадцать Первый Век

Я приду в Двадцать Первый Век.Я понадоблюсь в нем, как в двадцатом,не разодранный по цитатам,а рассыпанный по пацанятам,на качелях, взлетающих вверх.

Век, воспитанный мной без ремня,вскину к небу, скрывая одышку,как в соплях и надеждах мальчишку,так похожего на меня.

Я прорвусь в Двадцать Первый Век,к сожалению, не ребенком,но не тем старикашкой-подонком,что ворчит в озлобленьи на всех.

Дотянусь в Двадцать Первый Векдо его синевы изумленной,словно сгнившего дерева ветвь,но оставшаяся зеленой.

Как на матч, где сплошные Пеле,в Двадцать Первый протиснусь, протырюсь,где беспаспортность и беспартийность,бесправительственность на земле.

К Двадцать Первому Веку пробьюсьи узнаю – ни с кем не сравнимыхвсех моих ненаглядных любимыхв ликах царственно плавных бабусь.

Все товарищи мои там,в Двадцать Первом, как в юности ранней,в теплой библиотеке дыханий,как по полкам – по чьим-то устам.

Век двадцатый – убийца и тать,но он знал, что такое есть книга.Двадцать Первый, а вдруг ты – барыгаи умеешь лишь деньги листать?

Вдруг ты сам себя жлобством заел,самоедством безлюбья, бесстрастья,и скучища смертельная счастьявсех смертельных несчастий взамен?

Вдруг ты просто зазнайка, нахал,и о нас, тебе вырвавших волю,в четверть уха лишь еле слыхал?Я тебе быть таким не позволю —я приду к тебе, будто бы к полю,на котором по скалам пахал.

И в поэзию новых времен,в разливанное многоголосьея по пояс войду, как в колосья,и они отдадут мне поклон.

Фото с вкладки

Отец поэта Александр Рудольфович Гангнус. 1-й курс МГРИ. 1930 г.

Мать поэта Зинаида Ермолаевна Евтушенко. МГРИ. 1930 г.

Семейный снимок родных по линии матери. Рядом с Зинаидой Ермолаевной – ее отец Ермолай Наумович. Станция Зима. 1929 г.