Книга Холм псов - Якуб Жульчик

– Понимаю, Юстина, но у меня сейчас есть дела поважнее, извини, – отвечает она, показывая на Йоасю.

– Ты странно пахнешь, мама, – говорит Йоася.

– Тебе кажется. Это жидкость для мытья полов, – отвечает она, нарезая лимон.

– Но ведь пол чистый, – показывает Йоася пальцем.

Что-то слышно, какой-то звук влетает в кухню, вскальзывает откуда-то сквозь маленькую трещинку. Словно плач, принесенный ветром. Из леса, чья полоска маячит между домами. Но, может, мне только так кажется.

– Я поеду туда, – говорю я ей, словно спрашивая о разрешении.

– Слушай, подожди парней. Это небезопасно. Неважно, что они тебе наговорили, но это небезопасно, – отвечает она.

– Нет, я должна сделать это сейчас. Мне нужно поехать – и быстро.

Звук нарастает, словно доносится не снаружи, а из моей головы, словно поселился рядом с барабанной перепонкой.

– Слушай, правда, подожди их, прошу, – повторяет она, заливая кипятком выжатый в стакан лимонный сок.

– Что небезопасно, мама? – спрашивает Йоася.

– Выходить из дома, когда ты болен, – говорит Агата.

– Тетя Юстина больная?

– Нет, ты больная.

Звук становится все громче. Немного похож на призыв, немного – на песню. Он доносится из леса, я вдруг становлюсь совершенно в этом уверенной, из леса, который вырос у меня в голове и заплел все корнями и листьями, который тихо шумит рядом с моими барабанными перепонками.

– Я больна именно из-за постоянного сидения дома, мама, – слышу я Йоасю, но это странное пение из леса заполоняет все, отсекает меня от всех прочих звуков. Я проверяю карманы, на месте ли ключи.

– Скажи им, куда я поехала, – говорю я.

Она что-то кричит, но все заглушает пение. Я все еще его слышу, когда бегу в сторону машины. Оно становится все громче, и чем явственней я его слышу, тем больше оно фальшивит, хрипит и шумит.

– Заткнись. Заткнись уже, – говорю я, когда поворачиваю ключ в системе зажигания.

Стон не реагирует.

Миколай / Умелый в несмотрении-2

– Сейчас? – шепчет Гжесь.

– Позже, – шепотом отвечает отец.

– Он спрашивал, нужно ли нам еще.

– Кто?

– Малолетка. Только я же тебе говорил: если слишком долго лежит в холодильнике, потом оно не действует.

– Я в этом не разбираюсь.

– Я тоже.

– Нет, больше не нужно, – говорит, подумав, отец.

– Точно?

– Точно, – кивает отец.

Естественно, я малейшего понятия не имею, о чем они. Как обычно, разговаривают так, будто меня тут нет. Я учусь не обращать на такое внимания. Мы сидим втроем за тем же столом, что и во время последнего визита. И, в принципе, все точно так же, как во время последнего визита: те же люди за соседними столиками разговаривают с теми же посетителями, тот же свет за тем же окном, тот же охранник рядом с теми же дверьми. Только отец другой. Он в ярости. Показывает это. У него немного подрагивает нога. Он сует большой палец в рот, словно собираясь скусить заусеницу.

Свешивает голову, всматривается в расставленные на столике ладони.

– Ты получил передачу? – спрашиваю я его, чтобы спросить хоть о чем-то.

Он словно выныривает из плохого сна.

– Половину забрали, – отвечает, отуманенный, словно бы его кто-то ударил.

– Потому-то мы столько и послали, Агата как чувствовала, – говорит Гжесь.

– Мы даже подарков не разнесли как обычно, – говорит отец.

– Завтра за ними поеду. Нельзя получить все. Нормально. Важно, чтобы ты держался, – отвечает Гжесь.

– Я держусь. Шоколад – хороший. Но я не могу столько. У меня тут сахар проверили – есть проблемы, – отец подергивается все сильнее, в его движениях проступает аритмичность, на миг мне становится страшно, что он вот-вот обрушится в приступ эпилепсии.

– Ну видишь же, мы все тут. Все на месте, – Гжесь, в свою очередь, расслабляется, словно бы его стресс перешел к отцу, он потягивается, забрасывает руки за голову.

– Кроме меня, – говорит отец.

– Кроме тебя, – кивает Гжесь.

– Я тоже – не на месте, – замечаю я.

– Что? – спрашивает отец.

– Я – не на месте. Юстина не на месте, – говорю я ему. По крайней мере, он отреагировал, развернулся в мою сторону, когда я что-то сказал.

– Херню несешь, как всегда, – отец поворачивается ко мне так резко, что вздрагивает стол, его металлические ножки, ударяя в линолеум на полу, издают глухой звук, охранник поворачивается в нашу сторону.

– Я просто говорю, что мы тут не у себя. Только и всего, – качаю я головой.

Отец увеличивается, растет вместе со своим гневом, от его подпрыгивающей ноги трясется обшарпанная крышка стола, гнев его – ртуть в приложенном к печи термометре.

– Ты делаешь что-нибудь? По дому? Вообще? Что-то, о чем ты мог бы сейчас мне рассказать? Делаешь что-то? Работаешь? А сегодня ты что делал? Встал ли ты сегодня, сделал ли что-то? Или, как обычно, несешь херню?

Он словно укусил меня в лицо, сукин сын.

– Осторожнее, – рычу я.

Кто-то поворачивается к нам, охранник делает еще один шаг в нашу сторону.

– Что – «осторожнее»? Это ты, сука, осторожнее. Каждый что-то делает. Твоя жена, моя жена. Твой брат, мой сын. Каждый что-то делает, кроме тебя, – говорит он все громче, хотя старается говорить тихо. Его голос перестает быть матовым. Дрожит, словно бы во время разговора он пощелкивал себя пальцами по глотке.

– Да успокойтесь вы, – просит Гжесь, но отец его не слышит, продолжает рычать.

– Он ничего не делает. Он никогда, сука, ничего не делает. Если он что-то сделал когда-либо, то было это дурно. Он только портит. Это единственное, что он делает. Единственное, чему научился.

– Потому что ты меня ничему не научил, – отвечаю я. – Научил меня только портить.

Отец выставляет в мою сторону палец, на миг замирает, лицо его наливается кровью.

– Да ты дерьма не стоишь, пацан, – шипит он тихо. – Дерьма не стоишь.

– Потому что ты дерьма не стоишь как отец, – отвечаю я.

Охранник встает посредине комнаты. Не сводит с нас глаз. Гжесь наклоняется, опирается о стол. Пытается заставить нас взглядом, сперва меня, потом отца, чтобы мы перестали. Но мы уже не перестанем. Уже поздно. Я чувствую себя, словно я закинулся наркотой, все во мне деревенеет, сердце стучит, словно турбина на высших оборотах.

– Что ж, у меня еще трое детей. У меня еще трое детей, потому одного можно и списать. Я давно себе так сказал, – говорит он так, словно бормочет себе под нос.