Книга «Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - Владимир Костицын

В тот же день пришла очередь Чахотина, который преподавал все языки и в том числе эсперанто. В самый разгар занятий с группой Савчин сбил Чахотина с толку и показал все его ошибки и недостаточное знание эсперанто. Тогда мы поняли, что Савчин — парень не простой, и отнеслись к нему с большим вниманием. Он оказался интереснейшим человеком, своего рода «перекати-поле», который всю жизнь искал веру, разочаровывался, уходил, страдал; побывал священником в Галиции, коммунистом в Москве, учителем на Северном Кавказе, инструктором по техническому образованию в Сибири, заключенным в советской тюрьме и т. д. Из всего этого вышел регентом хора, вегетарианцем, теософом и по-христиански мягким, терпимым и всепрощающим человеком.

Его выпустили незадолго передо мной. Думаю, что Савчин продолжает управлять каким-нибудь церковным или светским хором. Как специалист по этому делу он — совершенно первоклассный регент, учитель и вместе с тем знаток музыки[929].

Вот Райгородский, еврей, очень богатый человек, дававший зубрам без счета и принятый ими в свое общество «арианизированных». В это свое сидение он не попал в еврейские бараки и до самого своего освобождения пребывал с зубрами. Он старался, однако, быть в добрых отношениях и с антизубрами и, в частности, очень помогал нам в нашей просветительной деятельности, организуя библиотеку, доставая учебные пособия. Он был выпущен с зубрами же на много месяцев раньше нас и сразу вместе с Кривошеиным, Ольгой Алексеевной Игнатьевой и другими занялся делом помощи оставшимся в заключении.

Примерно к лету 1942 года с ним стряслась беда. Он фигурировал каким-то образом в деле Плевицкой[930]; немцы об этом узнали (откуда, неясно, но я имею на этот счет большие подозрения на одно лицо, имени которого не называю). Ему пришлось скрываться, и на квартире у него была засада. И тут он сделал глупость, я бы сказал, преступную. Не зная о засаде, он послал за своими костюмами (тоже идея, особенно при его богатстве) свою племянницу, которая была зарегистрирована как еврейка, но звезды не носила. Ее арестовали, и его тут же сцапали в соседнем кафе. Оба были высланы в Германию. Он вернулся, а она-то там осталась[931].

Смирнов — человек, к которому мы все были несправедливы. Он прибыл в лагерь сравнительно поздно — в конце 1941 года, попал в нашу камеру и по неясной причине замкнулся в свою скорлупу, избегал всякого общения, отвечал односложно, когда к нему обращались. В камере были люди всяких положений, привычек; в общем, состав — высокоинтеллектуальный, выше уровня всех других камер; были люди молодые, как Левушка или Гвоздецкий, под стать Смирнову, но он замкнулся и этим вызвал осторожное к себе отношение. По внешности — весьма прилизанный молодой человек, недурной собой, и это все, что мы о нем знали.

Нужно упомянуть, что навязанный нам сожитель — немец из Балтики, Фрейелиб, чем-то провинившийся SS[-овец], явно занимавшийся сыском и наблюдением за нами и иногда провокацией, — сразу заинтересовался Смирновым и иногда, в его отсутствие, со своей обычной наглостью говорил нам: «Вы, господа, совершенно напрасно чуждаетесь Смирнова; он — вашего толка и тоже очень интеллигентный господин». Для всех было полной неожиданностью, когда 20 марта 1942 года на поверке в числе лиц, предназначенных к высылке в Германию, наряду с Левушкой, Райсфельдом и др. оказался Смирнов. И там он умер.

Раз уж я заговорил о Фрейелибе, дам и ему сейчас место. В один из декабрьских дней 1941 года пришел к нам Игнатьев и безапелляционно заявил: «К нам прислали немца, и, так как у вас в камере есть свободная койка, я помещаю его к вам. И потрудитесь не спорить: военный приказ». Мы поняли, что сие значит, и решили вести себя с абсолютной осторожностью. Голеевский выразился по этому поводу так: «И очень хорошо, что к нам поместили человека, у которого на лбу обозначена его профессия. По крайней мере, мы все знаем, кто он, а он, вероятно, знает, кто мы. А то дали бы нам соотечественника не столь яркого, и мало-помалу мы все влипли бы в историю».

Фрейелиб — типичный немец, прекрасно изъяснявшийся по-русски (он даже говорил, что родился в Москве и отец его был одним из декораторов Художественного театра; может быть, и правда), — прекрасно понимал, что мы думаем о нем, но держался твердо и даже корректно, участвовал в расходах по камере, не влезал в разговоры, но очень интересовался, когда я выходил гулять с Филоненко. В то время как раз Филоненко каждый день ходил на допросы, и, очевидно, Фрейелиб считал, что он со мной советуется. Это была правда, но поделать Фрейелиб ничего не мог: снаружи на «улице» мы прекрасно видели каждого, кто интересовался нашим разговором.

В лагерной администрации Фрейелиб занимал место метельщика: в его обязанности входило подметать «улицы» два раза в день; за это он получал немецкий военный паек, что очень всех смущало, потому что никто другой из заключенных не имел его. Фрейелиб не скрывал своего прошлого и охотно показывал свои карточки в немецкой военной форме — простой и SS, рассказывая при этом о своих подвигах и о том, как неблагодарны были к нему немцы. Он, однако, прибавлял, что гитлеровцем был и им остается.