Книга Мария Башкирцева. Дневник - Мария Башкирцева

25 марта

У меня уже готов набросок картины.

Я получила письмо от архитектора, он просит позволения прийти к нам сегодня вечером. «Я знаю, – говорит он, между прочим, – как хорошо вы относитесь ко мне и к моему брату. Поэтому-то мне и хочется поболтать с вами обо всем, что мучает меня в настоящую минуту».

Ввиду этих дружеских слов и ввиду серьезной болезни его брата мама и даже Розали строго наказали мне не позволять себе в разговоре с ним никакой шутки: это было бы жестоко и грубо.

Он принес с собой письмо, которое брат его написал своему другу Шарлю Боде (граверу). По моей просьбе он дал мне его прочитать. Восемь страниц, исписанных мелким размашистым почерком, с помарками, как и у моего знаменитого корреспондента[22]. Письмо написано в тоне очаровательной непринужденности. Тут есть и мнения его «maman» об арабах, и описания прогулок, и отчет о впечатлениях, полученных от этой оригинальной страны, и от всего этого веет искренностью и сердечной добротой. Так и чувствуется, что автор письма незаурядный человек. Оно дало мне возможность заглянуть в душу человека, которого я почти не знаю. По своему обыкновению, я начала подшучивать, цитировать оттуда целые фразы, представляя их в смешном виде, а в конце концов заявила, что «этот человек совсем не болен»!

Судите сами о произведенном впечатлении… Со всех сторон посыпались восклицания. Архитектор заявил, что это невыносимо, что это значит смеяться над Богом в присутствии священника. Когда я увидела, что он уходит под дурным впечатлением, я стала его же обвинять в том, что он меня не понял, и в конце концов даже заставила его просить у меня прошения.

Эмиль Бастьен-Лепаж передал мне, что более двадцати человек говорили ему о моем пейзаже на выставке «Союза художниц». Дюэз тоже говорил ему о нем, и он решил, что я, несомненно, имею успех – успех настоящий.

Я в восторге! Как я хорошо сделала, что послала этот пейзаж в Салон!

Мэри Кассат. Марго в голубом. 1902

29 марта

Сегодня мы идем в Итальянскую оперу. Дают «Лючию де Ламермур», поет Гайяре. Эта божественная музыка никогда не устареет, потому что в ней нет и тени моды. В ней нет ничего тенденциозного, ничего надуманного – в ней чувствуется только любовь, ненависть и страдание. А ведь только эти чувства и вечны! Вы скажете, что это мелодрама? Мне все равно, лишь бы меня заставляли переживать драму, лишь бы я была искренне тронута. А я была глубоко тронута, когда Эдмонд появился на верхних ступенях лестницы. А как захватывает вас момент, когда он разрывает контракт и разражается проклятиями.

Многие говорят, что Гайяре поет в нос и кричит. Кретины! У этого человека дивный голос. Слушая его, забываешь о недостатках школы, методы. Он поет так, как поет иной уличный певец, в котором живет душа истинного артиста. В его пении отражается тонкая, выразительная игра. Вспомните прелестный септет, когда он поет: «Si, ingrato, t’amo, t’amo ancor!» Его голос слышишь, несмотря на крики других. Самый лучший актер не в состоянии был бы словами выразить то, что способен выразить Гайяре в звуках своего голоса. И это потому, что у него все выходит просто, естественно, человечно и доступно всем народам, всем классам. Так глубоко искренне выражать свои чувства может только неподдельная человеческая природа, где нет места усвоенной привычке или искусственному воспитанию. Шекспир это понял. Он потому именно и велик, что он не англичанин, не аристократ, не плебей. Он стоит вне всякой эпохи, он так же неизменен и вечен, как неизменны и вечны страдание, ненависть и любовь.

31 марта

Почти ничего не сделано; моя картина будет плохо помещена, и я не получу медали.

Потом я села в очень теплую ванну и пробыла в ней более часу, после чего у меня пошла кровь горлом.

Это глупо, скажете вы; возможно, но у меня нет более мудрости, я в унынии и наполовину сошла с ума от всей этой борьбы со всем.

Наконец… что говорить, что делать… Если так будет продолжаться, меня хватит года на полтора, но если бы я была спокойна, я могла бы жить еще двадцать лет.

Да, трудно переварить этот № 3. Это страшный удар. Однако я вижу ясно, и я вижу себя; нет, нечего говорить… Мне начинает казаться, что будь моя картина очень хороша…

Ах! Никогда, никогда, никогда я не была в таком полном отчаянии, как сегодня. Пока летишь вниз, это еще не смерть, но дотронуться ногами до черного и вязкого дна… сказать себе: это не из-за обстоятельств, не из-за семьи, не из-за общества, но из-за недостатка таланта. Ах! Это слишком ужасно, потому что никто не может помочь: ни люди, ни Бог. Я не вижу более возможности работать, все кажется кончено.

Вот вам цельное чувство. Да. Ну, так по твоей теории это должно быть наслаждение. Поймана!

Мне все равно; приму брому, это заставит меня спать, и потом, Бог велик, и у меня всегда бывает какое-нибудь маленькое утешение после глубоких несчастий.

И сказать только, что мне даже нельзя рассказать все это, поменяться мыслями, утешиться, рассказать кому-нибудь… Ничего, никого, никого!..

Вы видите. Это конец. Это должно быть наслаждение. Это было бы так, если бы были зрители моих несчастий…

Горести людей, сделавшихся потом знаменитыми, рассказываются друзьями, потому что у них есть друзья, люди, с которыми они разговаривают. У меня их нет. И если бы я жаловалась! Если бы я говорила; «Нет, я не буду больше рисовать!» Это ни для кого не будет потерей: у меня нет таланта.

Тогда-то все то, что надо затаить в себе и до чего никому дела нет… Вот оно, самое тяжелое мучение, самое унизительное. Потому что знаешь, чувствуешь, веришь сам, что ты – ничто.

Если бы это состояние продлилось, его нельзя было бы вынести.

1 апреля

Это состояние продолжается, а так как надо найти какой-нибудь исход, то я прихожу к следующему: а вдруг я ошибаюсь? Но от слез у меня болят глаза.

Мне говорят: да ведь вы же знаете, что номер имеет очень мало значения.

Да, но место, где помещена картина!

2 апреля

Была у Робера-Флери и с очень веселым видом спросила:

– Ну, как же прошла моя картина?

– Да, очень хорошо, потому что, когда дошла очередь до вашей картины, они сказали… не один или двое, но вся группа: «Послушайте, ведь это хорошо, второй номер!»

– Не может быть!

– Ну да, не думайте, пожалуйста, что я говорю это для вашего удовольствия; так было на самом деле. Тогда вотировали, и, если бы в тот день президентом не был тупица, вы получили бы второй номер. Вашу картину признали хорошей и приняли ее симпатично.