Книга Красное и белое, или Люсьен Левен - Стендаль

отчет о деле Кортиса, отлично доведенном им до конца, явился к вам на дом…

– Как это недостаточно вежлив? – перебил граф. – Этот негодяй…

– Говорят – недостаточно вежлив, – повторил министр, напирая на слово «говорят». – Прибавляют даже подробности: говорят, что он предлагал подать в отставку; обо всей этой сцене рассказали людям, у которых есть еще память. – И старый вояка повысил голос.

– Мне кажется, – заметил король, – что в некоторых случаях в известной обстановке лучше было бы спокойно обсуждать вопрос, не допуская личных намеков и в особенности не повышая голоса.

– Государь, – сказал граф де Босеан, – уважение к вашему величеству замыкает мне уста. Но во всяком ином месте…

– Ваше сиятельство найдет мой адрес в королевском альманахе, – сказал военный министр.

Подобные сцены ежемесячно повторялись в совете министров. Сочетание шести букв король утратило в Париже все свое магическое действие.

Кучка недоумков, именовавшаяся тогда династической оппозицией и позволявшая руководить собою нескольким честолюбивым, но нерешительным людям, которые могли, но не захотели стать министрами Людовика-Филиппа, открыла свои счета у господина Левена. Он был глубоко удивлен.

«Значит, есть люди, принимающие всерьез мою парламентскую болтовню? Значит, я пользуюсь влиянием и весом? Видно так, если большая партия, или, говоря точнее, крупная фракция палаты, предлагает мне союз».

Впервые за всю жизнь в господине Левене пробудилось честолюбие парламентского деятеля. Но это показалось ему до такой степени смешным, что он не посмел заикнуться об этом даже своей жене, с которой он до сих пор делился малейшими своими мыслями.

Глава пятьдесят пятая

По приезде в Париж Дю Пуарье был глубоко поражен удивительной роскошью тамошней жизни. Вскоре им овладело ужасное, необузданное желание насладиться всем этим великолепием. Он видел, что господин Берье вызывал восхищение дворянства и крупных собственников, а господин Пасси[119] был крупнейшим дельцом и знатоком бюджета; огромное большинство французов – тех, кто хочет иметь короля-чурбана, и притом обходящегося не очень дорого, или президента, – вовсе не было представлено.

«Оно еще долго не будет представлено, так как не может избрать депутата. Я приехал сюда на пять лет. Я хочу быть французским О’Коннелем или Корбеттом[120]. Я ни перед чем не остановлюсь и завоюю себе видное и своеобразное положение. У меня может появиться соперник только тогда, когда все офицеры национальной гвардии станут избирателями… быть может, лет через десять. Сейчас мне пятьдесят два года, а там видно будет… Я скажу, что они заходят слишком далеко, я дам подкупить себя за хорошую постоянную должность и почию на лаврах».

Обращение нового святого Павла совершилось в два дня, но претворить свои планы в жизнь было ему нелегко; он обдумывал их целую неделю. Самым существенным было – не поступиться религией.

Наконец он нашел программу действий, достойную понимания широкой публики. «Речи верующего» пользовались в прошлом году большим успехом, он сделал их своим евангелием, представился господину де Ламенне и разыграл перед ним пылкого энтузиаста. Не знаю, оплакивал ли свою славу знаменитый бретонец, увидя своего последователя столь дурного тона, но ведь сам он из поклонника папы превратился в любовника свободы. У нее обширное, немного ветреное сердце, и она часто забывает спрашивать у людей: «Откуда вы?»

Накануне в палате, преследуемый смехом всех правых и грубыми остротами буржуазной аристократии, он все-таки умудрился жестами и мимикой заставить собрание выслушать его речь – удивительный образец эготизма.

– Я понимаю, что на меня будут нападать за мою манеру излагать свои мысли, жестикулировать, всходить на эту трибуну. Все это несправедливо. Да, господа, я впервые увидел Париж в пятьдесят два года. Но где я провел эти пятьдесят два года? В глуши провинции, в замке, окруженный лестью слуг, нотариуса, угощая обедами местного священника? Нет, господа, я провел эти долгие годы, знакомясь с людьми самых разнообразных общественных положений и помогая бедным. Получив в наследство несколько тысяч франков, я, не задумываясь, израсходовал их на свое образование.

Окончив в двадцать два года университет, я стал доктором, но у меня не было и пятисот франков. Теперь я богат, но я отвоевал это состояние у деятельных и достойных соперников. Я заработал это состояние не тем, что дал себе труд родиться, как мои прекрасные противники, но визитами, за которые получал сначала по тридцать су, потом по три франка, наконец по десять франков, и, к стыду моему, признаюсь вам: у меня не было времени научиться танцевать. Пусть теперь господа ораторы, умеющие хорошо танцевать, нападают на бедного деревенского врача за то, что ему не хватает грации. Действительно, это будет великолепная победа! В то время как они в Атенее или во Французской академии брали уроки красноречия и искусства говорить, ничего не говоря, я посещал хижины в горах, покрытых снегом, и учился узнавать нужды и желания народа. Я представляю здесь сто тысяч французов, лишенных избирательных прав, с которыми я говорил в своей жизни; огромнейший недостаток этих французов заключается в том, что они ничего не смыслят в изысканных манерах.

<…>

Однажды Люсьен, к своему крайнему удивлению, увидел, что в его кабинет входит господин Дю Пуарье, имя которого он заметил среди избранных депутатов. Со слезами на глазах Люсьен бросился ему на шею.

Дю Пуарье был смущен. Он колебался в течение трех дней, прежде чем прийти к Люсьену в министерство, он страшился этой встречи, сердце его учащенно билось, когда он велел доложить о себе Люсьену. Он боялся, как бы молодой офицер не узнал о той странной сцене, которую он подстроил, чтобы заставить его уехать из Нанси. «Если он об этом знает, он меня убьет». Дю Пуарье обладал умом, тактом, склонностью к интригам, но, на его беду, ему самым прискорбным образом не хватало мужества. Его глубокие медицинские познания способствовали редкому во Франции малодушию, воображение рисовало ему тяжелые хирургические последствия удара кулаком или ловкого пинка в зад. Именно такого приема и опасался он со стороны Люсьена. Потому-то в течение десяти дней, проведенных в Париже, он не решался идти к Люсьену. Потому-то он предпочел увидеться с ним на службе, в общественном месте, где Люсьен был окружен канцелярскими служителями и писцами, а не у него на дому. За два дня перед тем ему показалось, что он увидел Люсьена на улице, и он тотчас же свернул в сторону.

«В конце концов, – подсказывал ему рассудок, – если уж суждено случиться несчастью (он подразумевал пощечину или пинок ногою), пусть лучше оно произойдет без свидетелей и в комнате, чем на улице. Живя в