Книга Походы викингов - Андерс Магнус Стриннгольм

Во времена язычества разводы не были затруднительны, даже и по требованию жен. В христианское время епископу предоставлялось расторгать браки, запрещенные Церковью, и такие, которые не могли быть совершены по препятствиям; но гражданский закон допускал разводы и в некоторых других случаях, если, например, брак заключался между опальными; также, если муж целые шесть месяцев не разделял ложа с женой или против воли хотел увести ее в чужие края. Один поселянин, Торд, получил развод, объявив с утеса закона и доказав свидетелями, что жена его обыкновенно носит панталоны. Напротив, духовенство, со своей стороны, по предписанным из Рима правилам, даже в случае нарушения супружеской верности хотело дозволить не развод, а только разлучение от стола и ложа; если оскорбление было на стороне жены, то она получала уплаченную за нее сумму, вместе с приданым, а при общем имении с мужем получала третью часть его. Но духовенство принуждено было оставить строгие свои правила; в двух даже случаях открыто изъявило свое согласие на развод. Если один из супругов беден, а другой имеет кое-какие средства, но с каждым днем истрачивает их на прокормление бедной родни, то гражданский закон позволял этому последнему развод, по выслушивании свидетелей, в присутствии пяти соседей. Брак уничтожался также, если, при семейной ссоре, супруги нанесли друг другу жестокие раны. Церковное право также допускало, что в этих обоих случаях не нркно для развода епископское разрешение.

Не случалось в Исландии, чтобы оскорбленный муж отмщал за себя убийством вероломной жены. Вероятно, духовенство внушало, чтобы муж, наказав неверную жену, не прогонял ее от себя. Исландская женщина с трудом прощала даже полученную от мужа пощечину; за удар в присутствии других просила развода, не допуская никакой снисходительности. С самых первых времен поселения исландская женщина была землевладелицей, пользовалась правами наследства; сумма, платимая за нее при заключении брака, принадлежала ей, а не обручателю, оттого-то развилось в ней сознание собственного достоинства в отношении к мужу гораздо более, нежели у женщин остального севера. Бергтора умерла добровольно с Ньялем, гнушаясь предложения спасаться от огня. «Молодую меня отдали Ньялю, — сказала она, — тогда я обещала разделять с ним всякую участь». Еще во время язычества, когда два исландца обменялись поместьями и женами, одна из них повесилась в храме. Часто, состарившись, жена добродушно возвращала ключи своему мужу, будучи не в силах смотреть за хозяйством, и он вступал потом в другое супружество.

С христианством отцы лишились права бросать детей, обязывались кормить их, пока дети находились под их властью. Бедному отцу отдавалось на волю или самому идти в рабство за долги к своим родным, или отдавать им детей. С замужеством дочерей отцовская власть над ними прекращалась; сыновья освобождались от нее, если начинали вести отдельную, независимую жизнь.

Совершеннолетие молодого исландца начиналось с 12-летнего возраста; причиной такого раннего срока можно полагать недостаточное население Исландии. Тогда он мог быть свидетелем, приглашенным, судьей на альтинге, даже исправлять должность годи; он мог и подавать жалобы на убийцу своего отца, предполагая, что ближайший за ним родственник объявил его достаточно возмужалым для того. С шестнадцатым годом прекращалось для него и это ограничение; он лично вступал во владение наследством, находившимся до того времени под опекой других лиц. Для старости также были ограничения. Восьмидесятилетний не мог ни быть свидетелем, ни продавать по своей воле недвижимое имущество, и если вступал в брак без согласия своего законного наследника, то дитя от этого брака не имело никаких прав на отцовское наследство. Девицы вступали в гражданские права с 18-м и 20-м годом; замужние даже ранее 16 лет.

Когда зима одолевала сонную природу и кутала ее в свой длинный саван, из которого вырывались одни кипящие ключи да огнеметные вулканы; когда судебные места острова замолкали и поселянин не много находил хозяйственных занятий — ему, его домашним и зимовавшим у него гостям открывался новый мир воспоминаний, по возвращении с ветра и стужи в теплую хижину, Утрата исландца, наверное, была больше всех северных народов, когда отучили его от старинных богов и когда истинная религия Иисуса Христа одержала победу. Он потерял все, в чем был художником: свое старинное воззрение на природу и с ним иносказательную основу всей его науки, свое учение о начале и конце мира, все сбереженное богатство воображения — дитя его бедности и единственная отрада, вознаграждавшая для него утрату воинских забав и военной славы, — он лишился всего того, чтоб быть и оставаться учеником в новой религии. Он не умел ни делать священных органов, ни писать иконы; его деревянные церкви, часто такие тесные, что койки путешественников, проводивших там ночь, с одного конца прикреплялись к решетке алтаря, с другого — к столпам кафедры, никогда не сравнялись высотой и обширностью с соборными храмами Европы, и живое участие в религии, проповедуемой на латинском языке, было невозможно в Исландии.

Только письменное искусство, переселившееся с хритианством на остров, исландец мог почитать чистой для себя выгодой и с ранних пор усердно пользовался им для своего родного языка. Одна прилежная к письму рука исландца сохранила для нас северные стихотворения во всей их полноте, в их древнем виде. Исландец писал не только историю своего острова, но и Норвегии, даже Дании, хотя последнюю менее удачно, потому что она не могла быть для него понятной без сведений о делах Германии. Кто умел хорошо передавать истинные, иногда и вымышленные, саги и мог всегда заключать рассказ песней, тот был везде приятным гостем; на пиру, на альтинге, во всех местах желали развлекать себя его рассказами и перенять их у него.

Много удовольствия приносили зимой игры мячом и борьба в разных местах; население всего округа собиралось туда, не исключая и мальчиков, игравших отдельно от взрослых; но и у старых и у молодых забава нередко обращалась в кровопролитную ссору, из-за обиженной гордости или от горячности в игре, дошедшей до неистовства. Большое удовольствие доставляли также лощади, державшие свой тинг, зрелище, называемое «лошадиный тинг», перенесенное из родины исландцев, Норвегии, когда грызлись натравленные один на другого жеребцы на открытом поле, причем, однако ж, исландец наблюдал закон и напоминал, что раны и трупы нейдут для зрелища. Но все эти общественные развлечения давались по временам; только сага и песня были неразлучными спутниками жизни. Всего лучше, если был рассказчик; в противном случае читали саги и списывали их прилежно. Несмотря на то, что много знатных, не быв священниками, знали по-латыни, сколько надобно было для духовного звания, хоть любознательность была возбуждена и наполняла пробелы разъединенной жизни, однако ж только монахи писали исключительно на латинском языке, а другие никогда, Исландия — единственное место в христианском мире, где миряне занимались словесностью гораздо усерднее, нежели духовенство.

Еще поныне в Исландии, где всякий пишет и читает, не много печатных книг, зато с неутомимым прилежанием размножаются старинные саги в рукописях, написанных очень красиво. В зимние вечера вешают лампу в комнате; все члены семейства, не исключая и домашней прислуги, занимают места, каждый на своей постели, с работой в руках, и чтец начинает читать. Гораздо лучше, если кто из домашних знает наизусть какую-нибудь сагу; даже ныне бродячие рассказчики переходят зимой от одного двора к другому и получают пищу и кров до тех пор, пока не истощится их повествовательный запас. Это весьма обыкновенные истории старинных родов острова; битва, в которой пали два или три человека, уже имеет некоторое значение; тяжба, искусно выигранная, особливо на альтинге, составляет любимое содержание; чья-нибудь женитьба, причем нередко изумляет глубокая страсть, рассказывается со всей подробностью: все это, взятое вместе, после повествования о первом населении острова, составляет подробное содержание отечественной истории исландцев.