Книга Мусоргский - Сергей Федякин

«Здесь, на этом месте святе, залог спасенья миру возвещу. Сколько скорби, сколько терзаний дух сомненья в меня вселял. Страх за братию, за участь грешных душ денно и нощно меня смущал. И не дрогнуло сердце мое: да свершится воля небесного отца! Время приспело, и скорбь моя вас, милых, венцом славы осенила».

Разумеется, он не столько сочинял, сколько записывал давно сочиненное, — то, что пребывало в его сознании, то, что частично он уже исполнял перед знакомыми. И все же — и сочинял. Перепроверял, стараясь быть предельно точным, правдивым и даже — в собственном искусстве — праведным.

Эта творческая жизнь идет рядом с концертами с его участием, когда он вновь и вновь появляется в роли аккомпаниатора. Как это могло сочетаться с «Малым Ярославцем», с желанием «проконьячиться»? Один свидетель запечатлеет эпизод, который объясняет многое.

Мусоргский, который был уже знаменитым аккомпаниатором, нищий композитор, который много играл на благотворительных концертах и за свою работу никогда не брал денег, — и студент-медик Василий Бернардович Бертенсон. К концерту удалось привлечь тенора итальянской оперы Равелли. За день до концерта певец хочет познакомиться с аккомпаниатором. Студент, уже наслышанный о жестоком пьянстве композитора, все же является к нему с надеждой на лучшее. Вид Мусоргского привел его в ужас. Похоже, Бертенсон не мог даже найти слов в своих воспоминаниях, чтобы выразить увиденное. Произнес лишь два слова: «пьянее вина». «Лепечущим голосом он стал меня уверять, почему-то по-французски, что ездить к итальянцу не стоит, что он, мол, справится и т. д.». Бертенсон увещевал, упрашивал. Нетрезвый композитор твердил на французском: «Нет, мсье, нет; теперь это невозможно». Как он мог выступать, если даже чтобы проводить юного студента с трудом поднялся на ноги? Правда, у двери отвесил поклон и прибавил — опять по-французски: «Итак, до вечера!»

Бедный медик! Вынужден был солгать итальянцу, будто Мусоргского не удалось застать дома. Что ему пришлось говорить, как удалось убедить не отказываться от участия в концерте? Что он сам должен был пережить, с каким ужасом ждал роковой минуты? Упросил, правда, товарища постеречь композитора и доставить его пораньше.

Но ужас преследовал его в тот знаменательный день. Итальянец распевался, после одной рулады вдруг заявил, что он не в голосе, что весь свой репертуар он должен пропеть на полтона или на тон ниже. Взмокший Бертенсон бросился к Мусоргскому с кошмарной вестью. Модест Петрович при сообщении оказался до удивительного спокоен, привстал не без галантности с кресла, бросил по-французски: «Отчего же нет?»

Успех выступления превзошел все ожидания. Хотя репертуар Равелли Мусоргскому был почти не знаком. Так и запечатлелось в памяти ошеломленного и счастливого Василия Бернардовича: гром аплодисментов и восхищенный итальянец, обнимавший Модеста Петровича с возгласами: «Какой артист!»

Читать о состоянии Мусоргского, сидевшего одиноко в своей комнате, быть может, горестно. Но то, как он вел себя на сцене, это — высшая степень профессионализма. Мог легко аккомпанировать с листа, не менее легко транспонировал, то есть переводил из одной тональности в другую, причем — с ходу. И это при неизвестном ранее репертуаре певца. И после жестокого похмелья…

Второго апреля начнет рождаться последняя картина «Хованщины», с Досифеем и черноризцами, шестого — Мусоргский на репетиции перед концертом Леоновой, где он, разумеется, будет аккомпанировать.

Восьмого — уже концерт, где из произведений Мусоргского прозвучат сцена Марфы с Андреем, «Пляска персидок» и «Блоха». И молодой слушатель, Тюменев, заносит в дневник: сцена — «очень трагична, но в музыке, к сожалению, передана не сильно», «Персидка» — «на этот раз понравилась мне более, чем в концерте Бесплатной школы; тогда я ожидал от нее бог знает каких красот и был разочарован, теперь же приложил мерку более умеренную и прослушал вещь с удовольствием», «Блоха» — «взгляд довольно дюжинного свойства, хотя автору она, как кажется, нравится».

Далеко не все можно было расслышать в сцене даже при очень хорошей дикции Леоновой. Либретто «Хованщины» написано «трудным» языком, с очевидными вливаниями устной речи XVII века, языка деловой письменности этого времени, языка церковнославянского… Могли схватить ухом такую речь слушатель с первого прослушивания? Глухота Тюменева к «Блохе» — лишнее свидетельство, как трудно иной раз современники воспринимают то, что через десятилетия потомки воспримут как произведение совершенное. Рецензент, слышавший этот концерт, окажется подготовлен более, нежели молодой музыкант: «…Всего лучше произвели впечатления Мусоргского песенка Мефистофеля о блохе из „Фауста“, его же заключительная сцена из оперы „Хованщина“…»

Концертная жизнь, хоть и не надолго, но возьмет его внимание, отставит в сторону сочинения, планы. В конце апреля Мусоргский с Леоновой — в Твери. Первый концерт они дали 27-го. Здесь — среди чужих вещей — будет и «Блоха», и «Забытый», и «Буря на Черном море», и «Рассвет на Москве-реке». Тем же днем Стасов из Вены пишет брату Дмитрию. В первую очередь его интересует Бородин, потом Балакирев, потом Кюи… Мусоргский для него — уже «выбыл из строя». 29-го Владимир Васильевич пишет уже Корсакову: «Только еще у одной пары (вы да Бородин) крылья шевелятся и бьются. А прочие — отошли в сторону и черт знает, чем занялись». И далее — о многом и о многих. И лишь в приписочке: «А Мусорянина, бедного, повидаете тоже?»

30-го Леонова с Мусоргским дадут еще один концерт и сразу отбудут в Питер. Русская провинция оказалась к ним более чуткой, нежели столица. Вызывали и певицу, и композитора. Понравилась и «Буря», и «Блоха», и речитатив Марфы, и «Рассвет на Москве-реке».

Первого мая гастролеры вернулись в Петербург. Вскорости Николай Андреевич навестит давнего товарища. На следующий день отправит письмо-отчет Стасову. За интонацией письма виден человек, честно исполнивший долг, и все-таки не способный подавить в себе нотки брезгливости: «Был я у него поутру в 12 часу, он еще лежал в постеле и поминутно его рвало; но он, по-видимому, нимало этим не смущался, точно будто самая обыкновенная вещь, и уверял, что это желчь выходит и что, мол, это очень хорошо».

Не верит он и в творческие успехи: «Еще говорит, что почти окончил интермедию (сцену на Лысой горе или сон парубка) в „Сорочинской“ до педали (колокола) на cis; когда я, впрочем, попросил его показать ноты, то оказалось, что это все старое, оставшееся от „Млады“ и, за исключением двух-трех страниц, даже не переписанное вновь».

Что показывал Мусоргский Римлянину? После посещения Корсакова он и закончит клавир «Сонного видения паробка». Хранил всю сцену в голове, и после — быстро записал.

В 20-х числах мая Мусоргский уже в Ораниенбауме, на даче Леоновой. Пробудет там до осени. Еще одно свидетельство постороннего человека запечатлеет его портрет в разгар завершения «Хованщины». Это был одиннадцатилетний мальчик, который жил с родителями поблизости. Мусоргский, похожий на предсмертный портрет кисти Репина, значит, несколько всклокоченный, с сизым носом. Костюм слишком уж не новый. Позже, став взрослым, свидетель узнает, что его знакомый не раз приобретал для бедного музыканта поношенные вещи.