Книга Анатомия террора - Леонид Ляшенко

Лопатин, оставшийся в России, попытался вылечить революционное подполье от судейкинской заразы, наладить работу типографии, объединить разрозненные кружки в единую организацию. Сделать ему удалось многое, но в октябре 1884 года Лопатин был арестован, причем столь хитроумно, что не сумел уничтожить хранившиеся в его архиве списки кружков и их членов. В 1887 году на «Процессе 21-го» Герман Александрович не смог закончить своего последнего слова. Он разрыдался, стыдясь товарищей, арестованных по его невольной вине. В Шлиссельбургской крепости Лопатин провел двадцать с лишним лет и вышел на свободу в 1905 году, когда ему шел седьмой десяток. Умер он в декабре 1918 года, не приняв Октябрьских событий 1917 года, поскольку считал их не социалистической революцией, а заговором, не отвечающим нуждам и чаяниям народных масс.

Кстати, о народных массах. Революционеры 1870 – 1880-х годов, как и их предшественники всех времен и народов, настойчиво подчеркивали, что они действуют исключительно в интересах крестьян и рабочих, а потому было бы небесполезно попытаться выяснить, как складывались отношения радикалов с боготворимым ими народом. Начать, видимо, придется опять с 1870-х годов, когда молодые и решительно настроенные интеллигенты впервые познакомились с жизнью и нуждами «простого люда». Здесь их ждали и нечаянные радости, и горькие разочарования.

Поход народников к фабричным рабочим оказался весьма многообещающим. На занятия с пропагандистами мастеровые приходили, как и работали, артелями, да еще норовили привести с собой родственников. Внимательно и сочувственно слушали они рассказы о Парижской коммуне, I Интернационале, положении рабочего класса в странах Западной Европы. Иногда огорошивали пропагандистов неожиданными вопросами, то о положении женщин в других странах, а то и вовсе об индийской философии и медицине. Были, правда, и другие примеры. Желябов вспоминал такой случай. После успешных и долгих занятий в рабочей артели он спросил одного из слушателей: «Ну, что, брат, если бы теперь тебе кто-нибудь дал 500 рублей, что бы ты сделал?» Последовал уверенный и неприятный для учителя ответ: «Я? Я бы пошел в свою деревню и снял бы лавочку»[29]. Надо сказать, что большого значения таким «проколам» народники не придавали. И, как оказалось, напрасно. Ведь исполнять роль, отведенную ими рабочим, последние отказывались наотрез. По расчетам радикалов мастеровые, никогда не терявшие связей с деревней, должны были нести социалистические идеалы односельчанам, стать передаточным звеном между пропагандистами и крестьянством, этакими «буревестниками революции». Поскольку из нехитрой задумки ничего не получилось, народники сами отправились в деревню.

Здесь их ожидало немало сюрпризов. Крестьяне отнеслись к «пропагаторам» недоверчиво: им отказывали в ночлеге, подозревали в воровстве, а то и принимали за беглых каторжников. Бывали случаи, когда крестьяне задерживали народников и передавали в руки сельской полиции, но потом, приставленные караулить арестованных, сами же их отпускали, не желая связываться с городскими властями. Даже если пропагандисту удавалось увлечь селян своим рассказом, результат чаще всего его разочаровывал. В деревне народников слушали как привычных странников, издавна переносивших полумифическую, полуреальную информацию из деревни в деревню. Лучшей оценкой таких бесед стали слова одного из слушателей, обращенные к недоверчивому соседу: «Не любо, не слушай, а врать не мешай!» Иногда жизнь придумывала для самоотверженной молодежи и более грустные сюжеты.

Пропагандист, работавший в Смоленской губернии, рассказывал в одной деревне об истории селян в Англии, об огораживании, современном их положении и т. п. Слушатели горестно качали головами: да, обидели в Англии паны народ, обманули и обокрали. Вот и у нас также было бы, но царь не допустил. И последовал вывод: у нас за царем лучше, чем у народов, где паны все решают. Иными словами, деревня осталась совершенно равнодушной к социалистической пропаганде и верной своим надеждам на монарха.

Да, крестьяне ждали нового передела земель, но были уверены, что распоряжение о нем придет «сверху», от императора. А потому и слышать ничего не хотели о республике, Учредительном собрании, Земском соборе, политических правах граждан и т. п. Прочность царистских иллюзий, непробиваемость наивного монархизма крестьянства не была оценена народниками в должной мере. Радикалы решили, что все дело в том, что ими неправильно велась пропаганда, что они не сумели стать в деревне «своими», да и язык листовок и их бесед с народом оказался далек от привычного крестьянскому уху.

После образования в 1876 году «Земли и воли» было решено исправить ситуацию и постараться завоевать расположение крестьян, организовав не набеги агитаторов на деревню, а поселения радикалов в ней. Однако и жизнь революционеров бок о бок с крестьянами не слишком продвинула вперед дело социализма. Во-первых, заедала работа по приобретенным народниками специальностям. В. Н. Фигнер, ставшая сельским фельдшером, в первый же месяц приняла 800 больных, а в течение 10 месяцев – около 5 тысяч человек. Ее сестра Евгения открыла школу на 25 детей, которую по вечерам с удовольствием посещали и взрослые. Работа по 10 – 12 часов в сутки не оставляла ни времени, ни сил, ни возможностей для регулярной пропаганды. Не будешь же стучаться по вечерам в избы и развлекать уставших людей рассказами о светлом будущем.

Во-вторых, крестьяне по-прежнему оставались глухи к социалистической риторике, зато с огромным удовольствием видели в грамотных «студентах» ходатаев по мирским делам. Наконец, в-третьих, появление в селах чужих людей и их заступничество за селян заставили помещиков, священников, сельскую полицию насторожиться и начать писать доносы либо пресекать «подрывную» деятельность народников иными способами. Так или иначе, но деревня вновь не оправдала ожиданий революционеров...

«Народную волю» давно и справедливо называют партией террористической. Однако напомним, что ее членам удалось завоевать твердые позиции в студенческой среде, выпестовать Рабочую организацию «Народной воли» и Центральный военный кружок. Сложнее всего, как это ни странно (впрочем, что же тут странного?), складывались отношения народовольцев с крестьянством. Как и все радикалы 1870-х годов, они считали крестьян стихийными социалистами, однако рассчитывали использовать их не столько для совершения переворота, сколько для активного строительства новой жизни после свержения царской власти революционерами и городскими «низами». Когда попытки создать массовую крестьянскую организацию потерпели неудачу, необъяснимое упрямство селян стало вызывать у народовольцев острое раздражение. Как писал Тихомиров: «Работа в деревне напоминает наполнение бездонных бочек Данаид, потому хватит биться около народа как рыба об лед»[30].

Правда, осенью 1880 г. ситуация несколько изменилась. Ряд российских губерний оказался охвачен неурожаем, голодом, а значит, и недовольством населения. В ожидании близкого крестьянского восстания Желябов предложил коллегам отсрочить покушение на императора, сосредоточившись на работе в деревне. Исполнительный комитет с ним не согласился, уповая на то, что убийство Александра II само по себе станет сигналом к мощному народному выступлению. Ну, а после 1 марта 1881 года народовольцам, по понятным причинам, стало не до работы в деревне.