Книга Надпись - Александр Проханов

- Пи-ии… - раздался скрипучий, требовательно-жалобный крик.

Коробейников метнулся на этот зов, зачерпнул ложкой компот. Протиснул руку к бабушкиному горячему хребту, приподнял ее. Приблизил ложку к ее стиснутым губам, но она сердито дунула, дернула головой, компот пролился ей на грудь. Она, отшатнувшись, упала на подушку, так и не раскрыв глаза.

Коробейников салфеткой отер ее мокрую грудь. Смотрел на пустую серебряную ложку из бабушкиного свадебного набора, которую помнил с детства, любовался матово-белым сиянием, рассматривал витиеватые вензеля и крохотную пробу с двуглавым орлом.

Она вела его в школу в первый класс, с маленьким удобным портфельчиком, где лежали восхитительный нарядный букварь, деревянный пенал, линованные тетрадки. Держала его за руку. У большого кирпичного здания школы все кишело, металось, издавало истошные звуки. Носились, обезумев, ученики средних классов. Важно расхаживали старшеклассники. Жалась к своим родителям мелюзга. Раздавались сердитые, властные окрики преподавателей, зазывавших первоклассников на линейку. Ему было страшно это многолюдье, страшно оказаться одному в кричащем столиком сонмище, страшно расстаться с бабушкой. Чувствуя его страх, его близкие слезы, она купила ему большой, горячий, благоухающий бублик, усыпанный маком. Он стиснул его, как спасательный круг. Поплыл на нем в бушующее школьное море.

Теперь этот бублик проплыл в полумраке над бабушкиной запрокинутой головой, как золотое, окруженное кольцом, светило.

- Пи-ии…

И снова он кинулся ее поднимать, тянул полную ложку, которую она оттолкнула губами, будто серебряная ложка вызывала в ней враждебность, напоминала нечто пугающее, огненное, на что она дула, гасила обжигающий губы огонь.

Коробейников был терпелив. Ему доставляло удовлетворение сама возможность ухаживать за бабушкой, уставать в этих ухаживаниях, возвращать ей малую толику тех бесконечных, жертвенных, неусыпных усилий, которыми она окружала его в детстве.

Он помнил, как долгие годы, зимой и летом, из класса в класс, в институт, на охоту в волоколамские леса, в свои первые путешествия, покидая дом, он выходил из парадного, двигался вдоль кирпичного фасада и, прежде чем повернуть за угол, оборачивался и смотрел вверх, на окно четвертого этажа. И всегда там белело, улыбалось, нежно светилось лицо бабушки, которая провожала его, напутствовала молитвенной любовью, помещала в тончайший луч, в котором он двигался, сберегался, светясь ее отраженным светом.

- Пи-ии…

Длилась ночь. Книжные корешки в шкафу пялили воспаленные золотые глаза. Зеленый шар на столе с запаянным морским пауком недвижно мерцал таинственным подводным огнем. В хрустальной чернильнице, в которую столько раз окуналось его наивное детское перо, застыла сумрачная короткая радуга. Ночник под платком - черно-красный негаснущий уголь. Алые маки выпускали из ковра огромные лепестки, шевелились, росли, заполняли всю комнату.

Коробейников прилег на раскладушку возле кровати бабушки, отделенный от нее флаконами, чашками, висящим полотенцем. Фарфоровое судно лунно белело на полу. Отсвечивала липко клеенка. Казалось, все предметы слабо шевелились, смещались, сходились к бабушке, которая громко дышала на подушке, выглядывала темным птичьим ликом.

Внезапно она вскрикнула, очнулась. Ее голова отделилась от подушки, глаза раскрылись. В их черной глубине метался блестящий фиолетовый ужас. Руки тянулись вперед, и она ими отгоняла кого-то, кто страшно высовывался из темного угла.

- Уходи!… Уходи!… Брысь!…

Она дрожала, бормотала, булькала. Вена на горле страшно пульсировала.

- Прочь, уходи!… - гнала видение бабушка. Но оно не исчезало, лишь множилось. Из угла лезли чудовищные твари, надвигались на бабушку. Она отбивалась от них, как от своры, которая протискивалась сквозь дыру в стене, обступала кровать.

- Бабушка, ты что?… Нет никого!… - Коробейников кинулся к ней, хватая за руки, заслоняя собой пробоину в углу, отгораживая ее от чудовищ. Но ее ужас переместился на него. Она не узнавала в нем внука. Он мерещился ей косматым чудищем, и она отталкивала его, больно ударяла, гнала:

- Брысь!… Брысь!…

Он гладил ей руки, целовал голову:

- Ну успокойся, это я, Миша!… - Но она вырывалась. Испуганно и затравленно на него смотрела.

В ее голове разрывались сосуды. Красные липкие взрывы заливали глаза. В багровых пятнах пялились страшные хари. Ее рассудок распадался, взламывался. Сквозь черные дыры разума вливался космический ужас, причиняя нечеловеческие страдания. Видения, которые ее посещали, были связаны с каким-то страшным, совершенным ею грехом. Этот грех оставался неведомым для любимых и близких, но она несла его в себе как ужасную тайну. Отмаливала, читала каждый вечер Евангелие, всей жертвенной жизнью, бесконечной, бескорыстной любовью избывала грех. Но теперь, в смертный час, он торжествовал свою победу над ней. Вспарывал ее разум, набрасывался яростным чудищем. Мерцал глазищами, дразнил языком, тянул из угла длинные когтистые лапы. Этот грех был пробоиной в ее душе. Сквозь эту пробоину рвалась в нее смерть. Коробейников не знал природу греха, не мог заслонить своей жизнью, любовью, молитвой эту страшную дыру, сквозь которую в бабушку прорывалась смерть.

- Ка-пер-на-у-ум… Эм-ма-усс… - нараспев, с больным завыванием, произнесла она названия библейских селений. Она боролась с грехом, защищалась оставшимися у нее последними средствами. Ее пораженный разум и страдающий дух взывали к спасительным образам Священного писания, среди которых протекала ее духовная жизнь.

Коробейников всматривался в ее бормочущее, страдающее лицо, на котором среди ужасных гримас проскальзывало умоляющее выражение. Под трепещущими веками возникали спасительные видения: среди синих холмов Иудеи, по горячим дорогам, окруженный учениками, ступал Спаситель. Их розовые и зеленые облачения, отдых под оливами и смоковницами. Чудеса, превращающие раскаленные камни в теплый душистый хлеб, претворяющие ключевую воду в алое терпкое вино. Ликующие толпы, с ветками пальмы и лавра, у иерусалимских врат, кидают алые ковры под ноги белой ослицы, целуют босые стопы Христа. Ночные бдения в душистом Гефсиманском саду под огромными южными звездами. Эти видения приносили бабушке мгновенное облегчение, словно на ее горящий лоб клали прохладное полотенце. Но потом возвращались кошмары: воины кинжалами кололи младенцев. Кривлялись прокаженные, корчились колдуны. Бесы вселялись в свиней, и безумное стадо с откоса кидалось в соленое море. Свистели бичи, оставляя на теле Спасителя кровавые раны. В желтом пекле подымалась раскаленная, усыпанная костями гора. Эти видения одолевали. Бабушка металась, порывалась вскочить, кого-то гнала и отталкивала. Ее маленькое тело разрывалось на части, как и ее душа, за которую вели сражение Ангел и Демон. Бились посреди комнаты над ее изголовьем. Вихри ударов шевелили лепестки огромных шелковых маков.

Коробейников чувствовал лицом неистовые порывы. Не мог вмешаться в эту смертельную схватку.

- Пи-ии…