Книга Культурная революция - Михаил Ефимович Швыдкой
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В пору предрождественской благодати, разливавшейся и по Вифлеему, и по Иерусалиму, хотелось верить в мудрость и милосердие людей, живущих на этой Святой земле. В их способность не только отстаивать свое право на жизнь, но и понять, что это право есть у других.
С праздником!
Декабрь 2010
Негражданственное
Недавно ходил в Театр сатиры на старый французский водевиль Эжена Лабиша «Кошмар на улице Лурсин» в постановке Александра Ширвиндта, который к тому же сделал, мягко говоря, литературную редакцию оригинала, вполне уместно приблизив текст XIX века к интонациям и стилистике современной русской речи.
Я шел на этот спектакль, будто отправлялся совершать аморальный поступок. Идти на французский водевиль в то время, когда мои коллеги обсуждают выступление Леонида Парфенова при вручении Премии имени В. Листьева, роман Игоря Минутко «Провидец», посвященный Александру Николаевичу Яковлеву, или, на худой конец, избрание Никиты Михалкова председателем одного из союзов кинематографистов, не говоря уже о других событиях общественной и политической жизни, казалось явно не соответствующим важности текущего момента. Но, как утверждал один известный детский писатель советской поры Анатолий Алексин, «дружба дороже истины». Понимаю, что, приведя эту цитату, вполне определенно нарываюсь на критику коллег, обладающих несокрушимой принципиальностью. Поэтому специально для них даю трактовку: мы дружим с Александром Анатольевичем много лет, мы даже вместе с ним работали на телевидении, делая под руководством Анатолия Малкина телепроект под названием «Антре!», и, если он просит прийти на его премьеру, даже не обещая банкета, я не могу отказать. К тому же он обещал если и не банкет, то некоторое его урезанное подобие, зная, что мы употребляем одни и те же крепкие напитки. Словом, несмотря на всю серьезность общественной жизни, я не мог ему отказать, даже рискуя быть обвиненным в недостаточности гражданского темперамента. Когда я к тому же понял, что эти заметки с абсолютно аполитичным названием выйдут в тот самый день, когда президент Российской Федерации Д.А. Медведев обратится с ежегодным посланием к Федеральному Собранию, я вообще похолодел от ужаса. Но отступать было некуда.
Переполненный зал Театра сатиры вежливо хихикал, когда Александр Симонец в роли лакея, говоря в нос то по-французски, то по-русски, объяснил нам, что мы находимся в доме господина Ланглюме, который всю ночь провел неизвестно где. Это хихиканье утратило свою вежливость, когда Марина Ильина в роли жены Ланглюме, элегантная белокурая красавица, впрочем, обладающая достаточными формами, чтобы вызвать восторг не только у мужчин в зрительном зале, но и у французских и русских живописцев девятнадцатого столетия, защебетала с оглушительной скоростью. Оказалось, что ее героиня просто нашпигована самыми разными познаниями, почерпнутыми из энциклопедических словарей, что ни в малой степени не умаляло ее женских чар. И, наконец, забыв о приличиях, зал загоготал, когда из-под одеяла на огромной кровати, стоящей в центре сцены, появилась волосатая нога актера, из-за которого, судя по всему, наибольшая часть публики и пришла на этот спектакль. Как они узнали Федора Добронравова по этой волосатой ноге, мне, честно говоря, объяснить довольно трудно. Да и вряд ли кого-нибудь интересуют мои объяснения.
Когда его герой, господин Ланглюме, наконец полностью обнаружил себя в кровати, стянув одеяло, в закатанных выше колен брюках, в белой рубахе с пестрой лентой на шее, обозначающей подобие галстука, зрители просто зашлись от счастья, как бывает на хоккее во время забитой шайбы в ворота противника. Впрочем, это сравнение не вполне точно, на стадионе, случается, есть и те, кто болеет за этого самого противника. В нашем случае появление господина Ланглюме, а точнее господина Добронравова, вызвало всеобщий восторг. Героя «Шести кадров» и многочисленных сериалов, один из которых и сейчас идет по каналу «Россия 1», в самом начале его появления приветствовали так, как приветствуют тореодора, уже заколовшего своего быка.
Понятно, я в это время старался думать о высоком. О мировых политических проблемах, равно как и о проблемах отечественной жизни и культуры вкупе с телевидением, корил себя за притупляющееся чувство гражданской ответственности и прочая и прочая. Словом, делал вид, будто я случайно оказался в этом зале и не понимаю, что это происходит с публикой. Но длилось это недолго. Когда господин Ланглюме, размахивая в разные стороны своим выкрашенным в красный цвет клоунским носом, обозначающим его пристрастие к спиртному, попытался выползти из постели, я уже хохотал вместе со всеми. Федор Добронравов даже не прикидывался французским рантье, ибо люди, нуждающиеся в опохмелении, не имеют национальности, особенно если они готовы напиться водой из вазы, в которой стоят цветы. Разнонаправленные движения разных частей тела, которые не подчиняются воле своего хозяина, заставляли смеяться не столько над героем, сколько над самими собой, ибо все мы в высоком или смешном похожи на господина Ланглюме. Правда, без таланта Федора Добронравова, который, несмотря на свою немереную телевизионную популярность, сохранил пленительную наивность театрального комика, которого можно поставить в один ряд с корифеями Театра сатиры – от Владимира Хенкина и Владимира Лепко до Михаила Державина и Александра Ширвиндта.
Водевиль, классический театральный жанр, завезенный к нам из Франции, но ставший абсолютно своим на русской почве, вступил в свои права. Естественно, Норина, жена Ланглюме, флиртовала (и даже более того) с племянником своего мужа, Потаром (Андрей Зенин). Естественно, Ланглюме вместе со своим школьным другом Мистенгю (Валерий Гурьев), напившись накануне до чертиков, воображал, что они убили молодую угольщицу. Естественно, Потар пытался шантажировать своего дядю. И, наконец, все это, естественно, заканчивалось веселым танцем ко всеобщей радости. Граммофон, который после тяжелого скрипа выдавал требуемую мелодию (композитор Андрей Семенов), помогал петь куплеты про французский театр «Одеон», где идут одни водевили, что, естественно, неправда, но кого это волнует из зрителей Театра сатиры, и меня в том числе? Нам было не до этого: мы следили за тем, как пятерка актеров во главе с первоклассным, как сказали бы в Италии, капо-комиком повторяла один и тот же танец, все убыстряя и убыстряя его темпоритм. И когда казалось, что быстрее отплясывать уже нельзя, они повторяли его еще раз в каком-то сумасшедшем азарте. Придираясь, я мог бы сказать, что было видно, каким образом они обманывают публику, – но придираться не хочется. То, что они делали на сцене, вызывало искренний и бескорыстный смех. Не оттого, что у кого-то отняли
