Книга Варшавская Сирена - Галина Аудерская

ни «навсегда», ни «надолго», так как этот их сон мог оказаться последним, вечным.

Мелодия «С дымом пожаров…» действовала угнетающе — так же, как и коллективное пение псалмов, как последние поручения или проклятия, срывающиеся с холодеющих уст. Единственной радостной вестью, которая на короткое время вернула веру, согрела надеждой, было сообщение о поистине невероятном прорыве части защитников Старого Города поверху, через Саский парк. Ночью повстанцы выбрались из подземелий дворца Замойских, но долго не решались тронуться с места, так как раненый поручик «Морро» почти каждую минуту терял сознание. Наконец, построившись, подобно немцам, в колонну по трое, в трофейных пятнистых куртках и касках, они выходят из руин в темноту, в гущу парка. Перебегая от куста к кусту, обходя минометные гнезда, укрываясь за деревьями, они добираются до Крулевской. По ту сторону улицы — польская баррикада. Один из повстанцев, хорошо владеющий немецким, заговаривает с часовым, обратившим внимание на марширующее по тротуару подразделение. Он спрашивает, есть ли поблизости бандиты? Часовой удивлен, испуган, кричит: «Назад!» — и поднимает тревогу, стреляя в подозрительных «камрадов». Но шестьдесят повстанцев уже на середине мостовой и бегут к баррикаде, которая тоже встречает их выстрелами. Ребята кричат: «Не стреляйте! Это мы, «Радослав»! «Зоська»! Из Старого Города!»

Баррикада замолкает, а затем дает залп по противоположной стороне улицы, по укрытому за деревом немецкому пулемету. Поручик «Морро», истекая кровью, сам взбирается на баррикаду, за ним капитан и те, кто уцелел. Крулевская обрела новых защитников. Они пробились в Центр через участки, давно занятые неприятелем, прошли поверху, открыто, в боевом строю, с бело-красными повязками на рукавах.

Пятого сентября немцы заняли электростанцию, и снова тьма окутала землю. Нет света ни над операционными столами, ни в подвалах, забитых людьми, больными дизентерией, зараженными отчаянием. Нет воды, а охотников рыть колодцы и откапывать засыпанных — все меньше. Из Центра по неглубокой опасной траншее на другую сторону Иерусалимских аллей потянулась цепочка беглецов. В подворотнях на «плохой стороне» выстраиваются очереди молчаливых людей: они ждут возможности присоединиться к той или иной группе повстанцев, переползти на «хорошую сторону». Для «пещерных жителей», много дней проведших в сотрясающихся стенах подземелий под неумолчный грохот снарядов, Кручая и Мокотовская кажутся оазисом покоя. Они понимают, что там, где располагаются боевые отряды, штабы, радиостанция и пункты связи, не может быть безопасно, но безопасных мест в Варшаве уже нет нигде. Зато здесь можно избавиться от завшивленной одежды, зачерпнуть из дворовых колодцев хоть каплю мутной воды. И потом снова тесниться в подземных коридорах, разве что снабженных указателями иного рода. Освещенные свечами таблички гласят: «Внимание, на Журавьей «голубятник»!», «К подземному переходу через Маршалковскую», «Улица Кручая», «Улица Вильчья», «Улица Скорупки», «К Хожей и Познаньской».

— Ты на ту сторону? — спросил Адам, но Анна отрицательно покачала головой. Как и в первые дни августа, ей, Ванде и «Лене» было поручено поддерживать связь между Мокотовской и Пенкной, между отрядами, требующими гранат, и оружейниками, которые не могли работать в потемках. Из-за отсутствия электроэнергии остановились типографские станки, а врачи, стоя по щиколотку в крови, перевязывали и оперировали при свете огарков.

На Мокотовской, в полуподвальном помещении какой-то мастерской, молодой парнишка исступленно крутит педали велосипеда, установленного посреди комнаты. Шестерни велосипеда соединены с динамо-машиной, дающей слабый ток. Благодаря «велогонщику» слабо светится небольшая лампочка и, что еще важнее, действуют радиопередатчик и полевой телефон. Анна забежала туда на минутку и остановилась как вкопанная. Вокруг «велосипедиста» лежали в странных позах — как их свалила усталость — несколько подростков. В этом движении в никуда, в духоте подвала, в приникших к земле телах было что-то жуткое, потустороннее.

— Алло! Алло! — кричала в микрофон девушка в наушниках. — Говорит «Дуб»! Да, да, слышу! Прием, прием!

В эту минуту парнишка на велосипеде покачнулся и упал с седла.

— Связь! Связь прервалась! — крикнула телефонистка.

— Я больше не могу, — бормотал парнишка. — Засыпаю. «Клинга»! Сил нету! «Худой», эй, «Худой»! Теперь ты. Проснись! Слышишь! Вставай!

«Худой», не проработав педалями и минуты, тяжело свалился на землю и мгновенно заснул.

— Сменяйтесь почаще, — умоляла девушка. — Нельзя прерывать связь. «Клинга»! Твоя очередь. Мне тоже жарко и душно. Крути! Алло! Алло! Я — «Дуб». Нет, сегодня сброса не будет… Ведь передавали «С дымом пожаров…». Конец приема… Алло! Алло! Баррикада на Крулевской? Нужна помощь? Майор знает, что вы отрезаны. Сколько вас осталось? Шестая часть? Ясно. Надо продержаться. До утра. Хотя бы до рассвета. От вас зависит, выйдут ли все из Центра. Да, только от вас. Алло! Алло! Связь! Опять прервалась! «Клинга»! Разбуди там кого-нибудь. Мне нужно, чтоб работала связь!

— Я должен поспать. Понимаешь? Я падаю. Мне нужно поспать хоть час, хоть полчаса…

— Нет! Будь готов!

Этот привычный призыв поднял паренька на ноги. Вспыхнула лампочка, и вновь раздался голос, повторявший одно и то же:

— Алло! Алло! Я — «Дуб». Слышу вас, слышу… Поднимают листовки? Хотят завтра в двенадцать выйти с белыми платками? Алло! Кто? Женщины, старики… Алло! Минутку.

В дверях появился командир «удальцов», сейчас — защитник баррикады на Мокотовской. Молоденькая телефонистка доложила прерывающимся голосом:

— Жители не хотят умирать. Подбирают немецкие листовки-пропуска. Хотят уйти…

— Из мышиных нор? — крикнул поручик «Волк». — Ну и прекрасно. Перестанут наконец перебегать из одних подвалов в другие. Пусть уходят! Пусть дадут нам жить!

«Хочешь жить — уходи из города. Останешься — будешь жить. Как все это непонятно и смешно, смешно, смешно». Давясь от нервной икоты, зажимая рот ладонью, Анна выбежала на обстреливаемую, красную от пожаров улицу. Чтобы жить, наконец-то жить!

На следующий день в двенадцать часов внезапная тишина парализовала лихорадящий город. Выполнив обещание прекратить огонь, немецкое командование попыталось сломить слабых и раненых. Но на указанные немцами пункты вышли с узелками, рюкзаками и белыми тряпками в руках только женщины с детьми, старики и калеки. Полутрупы. Истощенные, растерянные люди с застывшей гримасой страха на лицах. И ни одной молодой девушки, ни одного подростка. Никого из «бандитов», из тех, кто вывешивал бело-красные флаги, все еще развевающиеся над скелетом «небоскреба», кто в боевом строю прорывался через Саский парк, полный отборных солдат фюрера. А раз так — довольно, пора с этим кончать! После оговоренного часа участить налеты, смести огненной лавиной тех, что еще держатся на Кручей, Мазовецкой, Черняковской, на Мокотове и Жолибоже! Все очаги восстания должны быть уничтожены до конца сентября, пока на правом берегу Вислы не появятся советские танки. А гул орудий на востоке уже слышен солдатам вермахта, наблюдающим из Праги за дымным облаком над Варшавой. Быстро, быстрее, еще быстрее! Покончить с этими проклятыми бандитами в чужих пятнистых