Книга Десять десятилетий - Борис Ефимов

— Дорогие друзья! — возопил я. — Подождите! Что вы делаете? Вы покупаете кота в мешке. Я только что из больницы, где потерял один глаз. Какой из меня первый заместитель?

Тут поднялся уже избранный председателем Дементий Шмаринов.

— Товарищи! — сказал он. — Я думаю, мы своего решения относительно Бориса Ефимовича менять не будем.

Снова дружные аплодисменты.

— Ну, что ж, — сказал я, — пожалуйста. Но предупреждаю, что быть заместителем при таком председателе, как Дементий Алексеевич, это значит — ни во что не вмешиваться и не мешать ему работать. Это я вам обещаю.

Однако на деле вышло не совсем так. Мне иногда приходилось председательствовать вместо Шмаринова на заседаниях правления. Правда, мне в этом помогал ответственный секретарь МОСХа Эльбрус Гутнов, человек опытный и дотошный. И вот на одном из таких заседаний Гутнов показал мне послание от Шмаринова. Я прочел его с некоторым удивлением. В нем Дементий Алексеевич извещал, что у него в последнее время бывают спазмы головных сосудов и это не дает ему возможности исполнять обязанности председателя. Просьбы об освобождении его от этих обязанностей в послании не содержалось, и было не совсем понятно, что надо делать дальше. Брать на себя всю тяжелую обузу руководства такой сложной махиной, как Московский Союз художников, у меня не было ни малейшего желания, а объявлять выборы нового председателя не имелось, вроде, оснований. Но практически на меня свалились «руководящие» проблемы, в которых я, откровенно говоря, плохо разбирался. И ощутил это на ближайшем заседании правления. Когда мы уселись за председательский стол, Гутнов сказал мне вполголоса:

— Борис Ефимович, раньше всего надо принять решение об исключении из МОСХа художника Каневского.

Мне не понравился безапелляционный тон Гутнова, и я сухо заметил:

— Я не вижу этого вопроса в повестке дня, Эльбрус Александрович.

— Это не важно, — тем же безапелляционным тоном сказал Гутнов. — Вот заявления художников, давших ему рекомендации при вступлении в МОСХ. Они отказываются от своих рекомендаций.

— Ну и что? Мне кажется, что отказ от рекомендаций не влечет за собой автоматического исключения из членов Союза. Ведь его принимали по всем правилам — с показом работ и тайным голосованием. Не так ли?

— Все равно! Его надо гнать из МОСХа.

Повелительный тон Гутнова начал меня раздражать.

— А товарищ Каневский здесь? — спросил я. — Он отсутствует? Как же мы можем решать судьбу человека в его отсутствие, не поговорив с ним?

Гутнов был явно весьма недоволен. Его с места поддержал один из членов правления, крикнув:

— Это проходимец! Он разъезжает по Союзу, заключает какие-то договора на издание плакатов, гребет кучи денег.

— Позвольте вам заметить, — возразил я, — даже если бы этот Каневский, по вашим сведениям, к тому же зарезал семью из пяти человек, то, все равно, в его отсутствие я не считаю возможным решать вопрос о нем. Я предлагаю, чтобы председатель плакатной секции Соловьев вызвал Каневского, обстоятельно с ним поговорил и представил свои соображения на следующее правление. Нет возражений?

Возражений не было, на том и порешили, а я остался доволен, что показал Гутнову и некоторым другим — вертеть собою, как марионеткой, не дам.

А вот и еще один любопытный эпизод из моей «председательской» практики. Дело происходит на Всесоюзном съезде советских художников, собравшемся в Кремле, как это тогда было положено для творческих Союзов.

Надо, между прочим, заметить, что великолепные интерьеры старинного Кремлевского дворца, такие, как беломраморно-золотой Георгиевский, Владимирский, Екатерининский и другие залы, бывшие царские покои — создавали определенное настроение и как-то даже придавали делегатам Съезда некую значительность в их собственных глазах. После первых дней докладов и прений, принятия резолюций, наступил наиболее острый этап — выборы.

На должность председателя Союза художников практически претендовали двое — Николай Пономарев и Евгений Вучетич, известный скульптор, отличавшийся, помимо своих монументальных произведений, еще и крутым, сварливым нравом. Мои симпатии, как и многих других, были целиком на стороне Пономарева. Но тут и сказалась сложность моего положения — ведь формально я стоял во главе МОСХа. Приходилось считаться не только с личными симпатиями, но и с мнением «директивных инстанций», курировавших МОСХ. В день выборов, как это было положено в ту пору, партгруппы всех делегаций собрались в разных местах для выдвижения кандидатов.

Партгруппа МОСХа, как самая многочисленная, расселась в главном зале. Ко мне подошел секретарь Московского горкома партии по культуре Ягодкин, деятель энергичный и волевой.

— Борис Ефимович, я вас попрошу провести заседание партгруппы.

— Но я не член партии, Владимир Николаевич.

— Не имеет значения. Вы выполняете обязанности председателя МОСХа, вас знают и уважают.

— Но, Владимир Николаевич, получается очень странно…

Он решительно меня прервал:

— Борис Ефимович! Вопрос решенный. Мы будем сидеть рядом.

И вот такая картина: на делегатских местах — двести с лишним художников-коммунистов. Перед ними маленький столик, за которым сижу я, по правую и левую руки от меня — Ягодкин и парторг МОСХа Аввакумов.

Начинается процедура выдвижения кандидатов. Называется фамилия, потом высказываются: один — «за», другой — «против». Потом голосуют простым поднятием рук. Все идет довольно гладко и спокойно, пока я не называю фамилию Вучетича. В атмосфере возникает некоторое напряжение. Слова просит президент Академии художеств Николай Томский. Он дает Вучетичу высокую характеристику как художнику и общественному деятелю. После него скульптор Шаховской, дающий резко отрицательную оценку Вучетичу, который, по его словам, никогда не бывает в МОСХе, не интересуется его делами и непонятно, почему МОСХ должен выдвигать эту кандидатуру. Высказались «за» и «против». Но вдруг, не прося слова, поднимается председатель художественного фонда Каратеев с горячей тирадой в пользу Вучетича. И тут же стремительно выбегает художница Фаворская:

— Борис Ефимович! Это неправильно! «За» — высказались двое, а «против» — только один. Я — тоже против!

Чувствуется по всему что дела Вучетича, который, кстати сказать, сидит в первом ряду, весьма плохи. Он угрюмо смотрит на Ягодкина, а тот то и дело обращает на меня одновременно вопрошающий, предостерегающий и умоляющий взгляд. Не трудно было догадаться, что где-то «наверху» ему поручено обеспечить избрание Вучетича. Я понял, что наступил критический момент.

— Товарищи! — обратился я к залу. — Высказались двое «за» и двое «против». Ни у кого теперь претензий нет?

— Голосовать! Голосовать! — раздались голоса.

В результатах голосования — против Вучетича — не оставалось сомнений.

— Товарищи! — сказал я. — Одну минуточку. За мной, как за председательствующим, остается право подвести итог. И мое мнение таково: деятельность Евгения Викторовича выходит далеко за пределы МОСХа. Тут уже говорили, что он там никогда не бывает, и мне думается, что московская делегация не вправе узурпировать права всего съезда. Только весь съезд, а не одни делегаты МОСХа, может решить вопрос о том, войдет ли Вучетич в правление Союза художников СССР. Я предлагаю голосования не проводить и оставить Евгения Викторовича в числе выдвигаемых кандидатур.