Книга Письма с фронта. 1914-1917 год - Андрей Снесарев

Целуй папу и маму. А.

24 апреля 1917 г.

Мой ненаглядный, единственный и милый жен!

Сейчас я тебя так люблю, как не любил Гамлет Офелии (более 40 тыс[яч] братьев), и если бы этот пыл продолжился хотя бы более часу, я испепелился бы или обратился в уголь… ужасны эти демонические страсти!!! Вчера получил твое письмо от 11.IV и письмо Генюши с торжественным заявлением о переходе его в III класс… Все идет, как я тебе говорил: теперь он имеет уже четыре годовых четверки, а в будущем году он пойдет еще лучше. Поцелуй его и поблагодари, а если найдешь что, подари ему от меня.

Час тому назад я возвратился из резервного полка, где беседовал с полковым комитетом; говорил больше двух часов и выложил много кое-чего из истории политических учений, политико-экономии… У ребят лица были сосредоточенные, внимательные и страшно милые. Я иногда прерывал свой поток и спрашивал, все ли им ясно, не говорю ли я слишком учено. Они мне кивали головой в знак просьбы продолжать или слышались отдельные голоса: «Говорите, мы кое-что потом додумаем…» – и я заливался вновь. Воображаю, как они будут там додумывать и не получится ли из родившегося котенка отелившийся теленок с пятью ногами при двух головах. И как я к ним привык, и как они мне дороги с их темнотою, часто ленивым упрямством, но с искренностью, верою в добро, ничем непомутимой любовью к родине. Любит ли этих серых и бедных людей, затерявшихся в окопах, весь Петроградский комитет солдат и рабочих, как люблю их я: честно, до положения за них жизни. Так думал я, возвращаясь из собеседования в яркий и чистый день и лаская рукою шею Героя… Кругом тихо и ласково, надо мною летит австрийский аэроплан, и наша артиллерия лепит в небо ряд белых разрывов, словно вколачивает в небосклон белые гвозди… Во время разговора выясняются и комические эпизоды. Унт[ер]-офицер из окопов попал в Петроград и очутился в процессии; видя на флаге трогательную надпись «Война до победоносного конца», он увлекается вместе с другими, и когда на перекрестке всё останавливается и начинаются речи, он тоже лезет на бочку и возбужденно говорит, что он рад такой большой поддержке и надеется, что все одинаково думают. «Пусть поднимут руки, кто за победу…» – и вместе с его рукой вздымается целый густой молодняк поднятых кверху рук. Еще больше ободренный, унт[ер]-офицер продолжает: «Благодарю, но, товарищи, зачем откладывать дело в долгий ящик; моему отпуску завтра конец, я иду сегодня к воен[ному] начальнику, кто со мною, и айда в окопы…» – и грустно поднялась к небу его одинокая рука, но ни одной другой, а из какого-то угла раздался голос: «Довольно». И смущенный ун[тер]-офицер слез с бочки, юркнул в пере улок и поехал один в окопы, где он поведал своим товарищам, что в Петрограде все стоят за войну до конца и что значит надо воевать… Мы все смеемся, но это смех невеселый, смех людей, оставленных одинокими…

Сегодня получил «Киевск[ую] мысль» от 22.IV с описанием событий в Петрограде 20 и 21.IV: город вновь не доволен, он недоволен уже новым правительством, и, отменив смертную казнь, он казнит ею людей невиновных, случайных людей улицы… Бедный Лавр Георгиевич! Какую тяжкую ношу он взвалил на свои боевые, но усталые плечи! Я не один раз думаю о нем, и мне жалко его. И все смутно, все запутанно в стране, неумолимые законы революции властно ведут ее в тупик, измотают вконец, и понесется общий клич: «Довольно, дайте какое хотите правительство, хоть Менелика Абессинского, но только дайте нам порядок и покой». И несомненно страсти не улеглись: больная фантазия, раздраженные политические настроения и общий нервоз царствуют вовсю, люди при первом шуме берутся за оружие, и улицы кишат толпами… Хуже всего, что войска выходят из казарм по требованию «кого-то», сами не зная потом – кого… Так было в Италии в ее городах в Средние века, когда люди ходили вооруженными, при первой тревоге запирали лавки, слабые прятались в домах, а сильные выскакивали на улицы, и начиналась резня…

С этим письмом я посылаю Осипу продолжение отпуска и литеру на проезд сюда. Кажется, он пожил порядочно, хотя верю, что он и приболел. Нахожу время почитать, только что кончил роман Лаппо-Данилевской «Княжна Мара»… так себе, талант второстепенный, но отдельные места ничего… Вот, напр[имер]: «Радость – это необходимое солнце каждого домашнего очага, с молчаливыми ясными улыбками, с мимолетным звонким смехом, с тихой, бессознательно напеваемой песней…» это мило и хорошо. По нескольку страниц, не спеша, читаю 2-й том «Путешествий по Италии» Ипп[олита] Тэна; это классическое бесподобное сочинение, равного которому я, кажется, и не знаю. Кое-когда нахожу минуты заняться и математикой.

Дни у нас теплые и ясные, если бы все у нас было спокойно, на природу бы прямо не нарадоваться. С Сергеем Иван[овичем] что-то у меня дело затягивается, кажется, находят, что он для должности начальника штаба чином не вышел; Лихачева также все нет. А нужны они оба мне страшно, и я никак их не могу дождаться.

Твой адрес в Острогожске напиши мне обстоятельнее. Генюше напишу письмо, как только у меня со временем удастся поудобнее распорядиться. Давай, моя роскошная и единственная, твои глазки и губки, а также наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Целуй Алешу и Аню [Тростянских]. А.

26 апреля 1917 г.

Дорогая голубка моя женушка!

Сегодня вы трогаетесь из Петрограда, и я ни о чем другом сегодня не могу думать. М[ожет] быть, завтра, а может быть, позднее я получу от тебя телеграммы, из которых извещающая о твоем приезде в Острогожск меня окончательно успокоит. Все прибывшие в один голос описывают, как трудно теперь путешествовать, как много пассажиров и какая суета… Езда на крышах, а с нею массы несчастных случаев – обычное явление.

Вчера получил три письма от тебя сразу: от 2, 13 и 16.IV; некоторые из промежуточных, очевидно, еще будут до меня доходить. Тон твоих писем спокойный, а твоя заметка в 16.IV: «поели, как следует (вообще, они у меня теперь едят за пятерых): сосисок, яйца, хлеба с маслом…» – показала мне, что вы пока не голодаете. Твои приписки, что у вас все хорошо, намекают мне на существование противоположного, так как что в Петрограде нервно, об этом говорят все; теперь, судя по событиям 19–21.IV, произошла одна из спорадических вспышек, которая, конечно, не будет последней. Раз уж раздаются крики «долой Гучкова и Милюкова», то это говорит о новом сдвиге влево, и к нему рано или поздно придут… таков уж, как я говорил в одном из писем, закон революции – движение до политического абсурда, за которым начинается отрезвление, а с ним – искание покоя и порядка. И у нас уже солдаты из землероев начинают говорить: «Нам бы в деревню, а там дайте нам порядок». Про форму правления они уже перестают говорить – она их не интересует. Вообще, судя по «Киевской мысли» от 23.IV, тон заявлений министров в заседании 20.IV очень неважный, за единственным исключением Некрасова, который сказал о налаживающемся порядке в перевозках.

Конечно, мы, забившиеся в боевые дыры, являемся форменными дикарями, судим по слухам да по газетам вроде «Киев[ской] мысли», которой и вся-то цена – медный грош, она даже и писать-то стала теперь менее литературно. Другие газеты, которые заслуживали бы доверия: «Русские ведомости», «Русское слово»… до нашей глуши не доходят. А переживаем мы глубоко интересное время; такой государственный колосс, как наша родина, уже второй месяц мечется в горячке; врачи из рук вон плохи, форменные коновалы, и только здоровый организм пациента может возвратить его к жизни. Я теперь пишу, как никогда, впечатлениями полна голова, и я только об одном горюю, что слишком мало могу наблюдать, а значит, и мало знаю. Но какая градация пониманий и настроений, путающихся на сложном фоне революции! Возьми какого-нибудь большевика, витающего в теоретических облаках радикал[ьного] социализма и презрительно обзывающего меньшевика «буржуем», – это одна сторона, и на другой – нашего православного в серой шинели, который повторяет: «Мне бы в мою деревню». – «А если ее немцы займут?» – «Я пойду дальше; где-нибудь пристроюсь: земли у нас много…» И создай тут на этой разнообразной скале [шкале] какую-либо равнодействующую!