Книга Свечка. Том 2 - Валерий Залотуха

Ты смотрел на него, все больше утверждаясь в своем мнении…

– Ведь вы это свое длинное одеяние, как оно называется, сутана?

– Подрясник.

– Вы этот длинный подрясник надели, чтобы хвост не был виден, не так ли?

– Какой хвост? – растерялся о. Матфей. – Нет у меня никакого хвоста!

– Есть… Есть, есть! – Ты засмеялся. – Вы же сами говорили? И даже готовы были показать.

– Да мало ли что я говорил! Время было такое, постмодернизм во всем. Все стебались, и я стебался, – возмущенно возражал о. Матфей. – Нет у меня никакого хвоста! Может, показать? – Он даже боком повернулся, чтобы ты мог видеть заднюю часть его тела, где визуально ничего не обнаруживалось – зад как зад, однако ничто уже не могло разубедить тебя в том, что стоящий перед тобой человек – чёрт.

– А почему чёрт? – вдохновенно продолжал ты. – Потому что он любить не умеет и не хочет никого, кроме себя, любить. И никто ему, кроме себя, любимого, не нужен. Вы ведь в священники пошли, чтобы чёрта своего благодатью незаслуженной замазать, от сторонних глаз прикрыть, чтобы все на него смотрели и говорили: «Бог!» Священнику совесть не нужна, ее благодать заменяет, не так ли? Ему любить не надо, его самого все любят. Ничего не получится, ни черта у вас не получится, чёрт! Хоть с крестом, хоть без креста – чёртом останетесь!

Ты произносил, выкрикивал, швырял эти слова на ходу, на решительном ходу, сам того не замечая, но, увидев, что забыл свою книгу, вернулся, сунул ее под мышку и направился к двери.

Глянул на часы, но вспомнив, что они идут назад, в сердцах плюнул…

О. Матфей стоял неподвижно, сунув руки в карманы подрясника и наблюдая за тобой презрительно и озадаченно.

Ты решительно взялся за ручку двери.

Идущее назад время кончилось – продолжилось время, идущее вперед.

Ты сделал все, что должен был сделать в эти три дня и три ночи, всё – даже назвал чёрта чёртом, оставалось последнее и главное – вернуться, вернуться туда, откуда ушел, и сказать: «Я Золоторотов, я вернулся».

Дверь открылась на удивление легко – это была не сталь, а пластмасса, – но закрыть за собой не успел.

– Золоторотов? – раздался за спиной тихий голос.

Голос был знакомый, наивный, почти детский, ты слышал его из-за зеркального стекла охраны, но не видел его обладателя, и даже подумал, что никогда не увидишь. Как-то его звали, татарское какое-то имя…

Медленно повернув голову, ты увидел его.

Он был круглоголовый, добрый, смешной человек.

Он как будто шутил, наведя на тебя широкий ствол своего кольта и улыбаясь. За ним в полумраке возвышался кривоносый. Этот не улыбался, и его оружие тоже было наведено на тебя, но длинное его дуло ходило ходуном. Кривоносый страшно волновался. Он боялся тебя. А ты все еще надеялся, что это шутка, не давая себе отчета, почему и зачем эти люди так с тобой шутят.

Видимо, они прочли это в твоих глазах.

Кривоносый попытался выпрямить свободной рукой свой кривой нос, а круглоголовый подавил в себе неуместную улыбку и приветливо объявил.

– Вы арестованы, Золоторотов.

Наконец ты все понял, резко повернулся и побежал.

Ты бежал быстро, очень быстро, часто-часто перебирая ногами и работая локтями, как будто находясь на странной и страшной беговой дорожке – беззвучной, бесшумной, невидимой, по которой сколько ни бежишь, остаешься на месте.

Ты бежал, оставаясь на месте.

Ворс ковра мягко проваливался под ногами, как кучевое облако перед грозой – плотное только на вид. Как трудно, оказывается, бежать по облакам.

За спиной раздались резкий не похожий на выстрел щелчок и короткий странный крик. Крик был странен и загадочен, но не остановил тебя, ты даже не обернулся, чтобы посмотреть, кто же там так кричал, а продолжил бег, оставаясь на месте.

– Стреляйте, стреляйте же, стреляйте!

А это уже кричал чёрт.

Его крик прибавил сил и даже, я бы сказал, придал азарта – ты не боялся чёрта, потому что знал ему цену, и из-за этого же твоего знания он боялся тебя, ты наконец сдвинулся с места, почувствовав под ногами спасительную твердь, и, отталкиваясь от нее подошвами ботинок, устремился прочь по тоннелю коридора, и ветер засвистел в твоих ушах, и, как при движении поезда, замелькали красные огоньки по бокам.

Раздался еще один щелчок, и тут же вспомнил, чем эти пистолеты стреляют.

«Огурцом… Огурцом! Не попали!» – думал ты, внутренне ликуя и ускоряя бег.

Оглянувшись, ты успел увидеть лежащего на полу человека, рядом с ним стоящего на коленях другого, и в метре от них третьего.

Это был о. Матфей, Матвей Голохвостов, чёрт, – он стоял, вытянув в твою сторону руку, словно пытаясь тебя остановить.

«Не остановишь! – ликующе и победно подумал ты, успев догадаться, что, стреляя в тебя, кривоносый попал в напарника. – Ничего – огурцом», – успокаивающе подумал ты, и вдруг – удар, но не сзади, а спереди, и не огурцом, а двухкилограммовым силикатным кирпичом в морду – бух!!!

XI. Твои разговоры с Богом

1

Назвав так эту главу, готовясь представить на суд читателя твои разговоры с Богом (монологи конечно же), спешу предупредить: они не произносились тобой не только вслух, но даже и про себя, то были даже не монологи, а послания, точней – малявы, эти тайные тюремные записки, написанные, однако, не шариком ручки на четвертинке тетрадного листка, но нацарапанные болью на обрывках мыслей и ошметках чувств, как магазинные чеки, нанизанные на острие испытываемых тобой страданий, отправленные в небо криком.

То, что мне, как автору, из тебя, как героя, удалось в этом смысле добыть, я бы сравнил с остатками (чуть не сказал – с останками) твоего недописанного и полупроглоченного ненаучно-теоретического труда «Собаки и кошки как фактор любви», добытыми из тебя же санитаром-охранником Ваней Курским посредством надавливания коленом на грудь и сжимания одной рукой шеи, а другой щек с повторяющимся грозным приказом: «Открой пасть, падла!», – с той лишь разницей, что там ты сперва написал, затем изорвал и, сколько успел и смог, проглотил, здесь же сперва все было забито в глотку и только потом состоялась запись, и мне не пришлось повторять действия садиста, за меня это сделали другие. Я лишь развернул, как мог, разобрал и сложил обрывки и огрызки твоих страданий и, как разорванную грелку, сшил их ржавой цыганской иглой своей небогатой фантазии – эти, полные горечи и отчаяния, тайные тексты души.

Я бы сразу поделился результатами своего труда, сходу опубликовав письма твоего несчастья, отправленные не абы кому, а самому Богу, но, чтобы их как исходный материал твоей непростой судьбы понять, необходимо вновь погрузиться в контекст личной истории, и для этого нам еще раз придется вернуться назад, правда совсем немного.