Книга Книга и братство - Айрис Мердок

И о Роуз он позаботится, говорил себе Джерард, не позволит ей прибиться к Кертлендам, сделает ее счастливой. Роуз — это счастье, вот только не состоявшееся. Он не может без нее. Он забрался в постель и выключил свет. Вытянул ноги, толкая бутылку с горячей водой подальше, в ледяные простыни. Снаружи бесновался ветер и пригоршнями швырял в окно дождь, как крохотные камешки. В темноте его снова объяла печаль, он задумался об отце, каким тот был мягким, добрым, терпеливым, хорошим, как уступал, из любви, жене, жертвуя не только своими желаниями, но иногда и принципами. Все это, должно быть, причиняло ему огорчения, да и дети, которые не всегда ладили с ним, наверное, тоже, по мере того как становились старше. Он, думал Джерард, мало старался, редко навещал его, не просил остаться, вечно у него не хватало времени на отца. А нужно было, чтобы тот стал частью его жизни. И мама — но он не смог представить себе мать, ее печальная тень напрасно махала ему. Они умерли, думал он, отец, Синклер. Дженкин, Левквист — все умерли. И тут ему впервые пришло в голову, что, может, и Жако тоже уже умер. Попугаи живут дольше людей, а Жако в то время был молодой птицей. Но в неволе попугаи беспомощны, они зависят от людской доброты, и есть много причин, по которым они могут умереть, не дожив до старости: от небрежения, от болезни, их могут забыть в пустом доме, морить голодом. Мысль о Жако, умершем голодной смертью, была столь ужасна, что Джерард сел в постели и его, как чистый сосуд, переполнило внезапное ощущение всей муки и бессильного страдания божьих тварей. Он чувствовал, как вращается Земля, чувствовал ее боль, о Земля, бедная, бедная Земля! Он снова лег, повернулся на бок и зарылся лицом в подушку. Подождал, когда мгновение слабости пройдет. Думал: он должен идти дальше или, вернее, выше, потому что не намерен отказываться от своего видения жизни, ни ради Левквиста, ни даже ради Дженкина. Вершина существует, торжественная, и неизменная, и одинокая, безразличная и чистая, и, да, он чувствует ее притягательную силу сейчас, может, еще сильнее, чем когда-либо, и, да, есть невероятное наслаждение в ощущении ее недосягаемости, ее высоты и неприступности, чужести, отстраненности от его порочного существования. Он съежился пред нею, не как пред лицом человеческим, но как в безразличном пламени. Он видел ложную вершину, но теперь, по мере того как меняется пейзаж, ему открываются более крутые утесы и пики еще дальше и выше. Да, он попытается написать книгу, но это пожизненный приговор, и она не только может не получиться, но неизвестно, закончит ли он ее вообще. Спокойные размышления… сможет ли он снова спокойно размышлять? Последние минуты перед началом. Завтра он должен будет приступить, отправиться в долгое странствие туда, куда когда-то собирался отправиться Дженкин, к пределу бытия, на самый край. Да, за ближайшим гребнем тропы уже нет, только отвесный склон, подымающийся ввысь, и, вглядываясь в этот вертикальный подъем, Джерард побледнел, как перед восхождением на эшафот.

Так он никогда не уснет, подумал Джерард. Лучше встать и заняться чем-нибудь. Интересно, получится ли склеить того стаффордшира? Вроде бы не сильно разбился. Но глаза его уже слипались, и он задремал. Наконец он уснул, и ему приснилось, что он стоит на склоне горы, держа в руках книгу, на страницах которой начертано: «Dominus Illuminatio Меа»[95]— и из далекой выси к нему спускается ангел в виде огромного попугая жако с любящими умными глазами, садится на книгу и распускает серые с алым крылья, и этот попугай есть книга.

~~~

Лили Бойн шла, медленно поспешая, по убогой улочке в Южном Лондоне. Медленно она поспешала потому, что сердце ее бешено колотилось от волнения, она часто дышала раскрытым ртом, словно того гляди упадет в обморок или, по крайней мере, должна будет где-нибудь присесть. Однако присесть было негде, кроме как на край тротуара. Ей не терпелось оказаться на месте и в то же время было страшно. Хотя она с нетерпением ждала этого момента, но уже хотела, чтобы все закончилось, и вернуться домой. Вернется ли она целой и невредимой или придется собирать себя по кусочкам? И что, сейчас она в здравом уме, а потом сойдет с ума, или сейчас она невменяема, а потом будет нормальной? Или же она помешалась окончательно?

Лили шла на встречу с Краймондом. Она не видела его и ничего не знала о нем с того кошмарного случая на летнем балу. Убийственное воспоминание о той ночи преследовало ее, порой терзало, хотя она не думала, что для нее все могло кончиться иначе. Да, она, пожалуй, позволила себе кое-что вообразить, не могла окончательно отбросить красивые болезненные фантазии, что Краймонд в тот вечер мог наконец «обрести себя», поняв, как много она для него значит. Она чувствовала, даже в какой-то степени и сейчас, гордясь и ужасаясь, что «сама была во всем виновата», потому что это она свела Джин и Краймонда. Не расскажи она ему о бале, он бы не заявился в своем килте, могущественный, как бог. Хотя она никому не говорила о том, что именно она положила начало разыгравшейся впоследствии драме, она не могла не чувствовать, что кто-то или что-то накажет ее за это — или судьба, или Краймонд. И все же это их связывало, она сыграла роль посредницы Любви, и не ее вина, что Любовь так таинственно потерпела поражение. Среди страхов, терзавших ее сейчас, когда она шла по грязной улочке, был страх того, что Краймонд может подумать, что она жалеет его! От подобной мысли она готова была покончить с собой. По правде сказать, она совершенно не знала, и, похоже, никто не знал, по какой причине Джин и Краймонд разошлись во второй раз. Но факт, что Краймонд был снова одинок и никакая женщина еще не подвигла его «обрести себя». В этом Лили была уверена. И намерена была увидеться с ним, потому что должна была.

Приближаясь к его дому и чувствуя, как колени у нее становятся ватными, она снова спросила себя (за последние недели она много раз подробнейше обдумывала подобную возможность), а что, если вопреки всей ее интуиции, окажется, что она ошиблась насчет Краймонда, и всегда ошибалась? Впечатление, что он сейчас одинок, могло оказаться случайным и обманчивым. Возможно, «история с Джин», которую Джерард и компания воспринимали так серьезно, была на деле пустяком, просто у парочки привычка так развлекаться? Что, если та даже сейчас никуда не делась, находится в доме, откроет Лили и усмехнется ей в лицо? Было безумием заявиться ни с того ни с сего и без приглашения, все могло кончиться новым и более ужасным унижением, от которого ей не оправиться до конца дней. Но еще более неистовое и неумолимое веление предвидящей и страшащейся души заставило ее пойти. Она может пожалеть об этом, но наверняка пожалела бы несравнимо больше, если бы не пошла.

Сияло солнце, и даже в этой тесной и ветхой части Лондона ощущалось дыхание весны. Окна, закрытые всю долгую зиму, были распахнуты, люди — с непокрытой головой и без перчаток, одеты легче и повеселей. В крохотных палисадниках на кустах набухали почки и пробивалась свежая трава. Там и тут деревья в легкой зеленоватой дымке источали ауру и даже аромат новой жизни. Ясный холодный блеск солнца возвещал начало долгой английской весны. Разумеется, Лили тщательно обдумала, как ей одеться. Она перебрала и отвергла всяческие модные, но простоватые платья, даже черно-белое с бархатным воротом, которое едва ли подходило к случаю, и остановилась на темно-коричневых очень узких брючках из неброского дорогого твида с более светлым коричневым кожаным пиджаком поверх голубой блузки, шею повязана шелковым розово-голубым шарфом с абстрактным рисунком. Несмотря на все попытки немножко поправиться, она оставалась худой, как всегда, лицо, когда она подкрашивалась утром, казалось почти костлявым, жилы на длинной шее выпирают, ключицы под мягким воротом блузки торчат. Глаза цвета жженого сахара ясные и живые, но морщинки в уголках после массажа стали только заметней от собравшейся в них пудры. Тонкие губы без помады почти не видны, рот — как щель. Волосы, редкие и сомнительные, которые она по глупости помыла с вечера, теперь, сколько она их ни причесывала и ни отводила за уши, торчали сухими дурацкими клоками. Она бросила пользоваться разрекламированным маслом для волос. Она тщательно обмотала шею шарфом, и, по крайней мере, он скрасил впечатление. Набросила пальто, брюки заправила в черные ботинки.