комнате сейчас были не только они вдвоем с Андреем, но и Александр, еще такой молодой, ещё… живой. Он помнил его кошачью походку, пистолет, направленный в сторону кровати, под которой что-то, как показалось ему тогда, зашевелилось. Он хотел нагнуться и посмотреть что там было, но вдруг услышал плач где-то рядом. Он был хорошо слышен в полной тишине, которую нарушал своим ритмом лишь маятник старых часов. Он донесся из шкафа. «Саш!» – окрикнул его тогда Петро и Александр резко повернулся к нему. Петро кивнул ему на шкаф и тот направил пистолет в щель между дверей. «Ау! Кто не спрятался, я не виноват!.. Тут, тук! Откройте!» – раздался в тишине его голос и голос этот спровоцировал новый приток плача. В шкафу кто-то был, кто-то, кто прятался там от них. «Не двигайся, чтобы ни случилось» и потом его «никому не верь, ничего не бойся и ни на кого не надейся», – хрип Ромы за спиной, его последнее кому-то послание… но кому? Тому, кто плакал, кто трясся там, в шкафу? Он запомнил тогда эти слова, запомнил очень хорошо именно потому, что не понял зачем Рома сказал это. Ведь тогда это уже не имело никакого смысла. И вдруг… удар, крик, грохот, дверцы шкафа резко растворились, что-то выскочило оттуда и палец Петро, лежавший в напряжении на спусковом крючке, непроизвольно надавил на него. А потом… потом всё было как в тумане, он видел, как рухнуло на пол окровавленное, почти обезглавленное тело, помнил забрызганную кровью и тем, что Шабаев потом назвал в рапорте «остатками биологического материала» стену напротив. Потом он видел Александра, вернее, он видел всё, но сознание его фиксировало лишь малое. Как затряс Александр рукой, как потянулся за упавшим на пол пистолетом. И потом обрез, который мгновение назад держал он в руках, но который теперь валялся на полу и из дула которого тянулась вверх тонкая струйка дыма. И вдруг… тишина! Глухая, долгая, как показалось ему тогда – вечная. Ему казалось, что он стоял там несколько часов, что день сменился ночью, а ночь снова днем, но секундная стрелка на его часах, когда он снова на них посмотрел, сделала лишь несколько оборотов. И вдруг этот голос, хриплый, слабый, но совершенно спокойный. Голос, который слышал он в голове своей потом всю жизнь. Он должен был говорить по-другому. Он должен был орать, должен был плакать, должен был биться в истерике, ведь это окровавленное месиво на полу еще совсем недавно было его сыном! Он очень любил его и Петро знал это. Знал от так же и то, что он хотел сделать его кем-то другим в этой жизни: юристом, менеджером, экономистом, в конце концом даже инженером, он не хотел, чтобы он пошел по его стопам, «это грязный мир», говорил он им, когда они спрашивали, почему он не хотел брать Антона с собой, и именно от этого мира и от всех этих людей он пытался его отгородить. Но в лице его Петро видел лишь прежнее спокойствие. И потом эта легкая улыбка на его губах! Будто не было окровавленного трупа перед ним на полу, будто стена напротив не была забрызгана кровью и «биологическим материалом». Будто всё было как прежде, как еще несколько часов назад. Его взгляд затухал с каждой проходящей секундой, но улыбка его продолжала светиться, как будто он один из них троих, вернее почти уже двоих, знал что-то, что давало ему силы держаться. «Одну ошибку ты всё-такие сделал, Саня, и она убьет тебя!» Слова его, сказанные тихо, но четко, сказанные сквозь хрип, сквозь свист воздуха, вылетавшего из пробитого легкого. Слова его сказанные ему, Александру или тому, кто лежал на полу с разорванной головой в толстовке New York Rangers или… кому-то другому? А может тому, кто смотрел на него с фотографии с еще наивной детской улыбкой, тому, кто теперь стоял спустя все эти годы в той же самой комнате и так же смотрел на него с улыбкой, в которой уже не было ничего детского и наивного?!
– Этот парень, которого я убил, – голос Петро поднялся на несколько октав вверх и зазвенел как натянутая струна. – Ведь это был Антон, – произнес он не то утвердительно, не то вопросительно. Андрей снова не ответил ему ничего, Андрей продолжал смотреть на него, будто получая особое удовольствие от его страха и напряжения. – Ведь… ведь его опознали после, – продолжал он, – Рому… и сына его…
– Кто?
– Нюра, соседка… справа. Следователь пригласил ее в тот же день на опознание и она подтвердила, что убитыми были Роман Евстигнеев и Антон, сын…
– Но у Антона не было головы, Петя! Как могла она его опознать?!
– По его куртке…
– Этой? – Андрей двинул к нему ближе по столу фотографию, и Петро снова увидел Андрея, с улыбкой смотревшего на него с фотографии двадцатилетней давности, одетого в точно такую же толстовку New York Rangers… Вдруг он вспомнил старика, отца этого Вити, его слова про то, что кто-то подсел к нему тогда на скамейке и рассказал про то, что Вити его нет и что тело его находится в могиле Евстигнеевых. Он вздрогнул, будто острая игла впилась ему в какой-то крайне чувствительный участок кожи и медленно поползла куда-то вглубь. Череда не связанных с друг другом событий разных лет в первый раз выстроилась перед ним во что-то единое и последовательное.
– Это был Витя… Он был в твоей… твоей куртке?!
– Браво! – Андрей хлопнул в ладоши несколько раз и каждый из этих хлопков, как уходившее эхо от выстрела, разносилось по комнатам дома.
– Значит ты… ты Антон? Ты не был мертв, тебя не убили, ты был… вы были в той комнате тогда вдвоём, он прятался в шкафу, а ты… ты был тогда под кроватью… А эта бабка, эта старая… тупая бабка, она увидела эту куртку, которую видела на тебе до этого и… и подумала, что это и был Антон… Ее слова и занесли тогда в протокол! И эти слова… То, что говорил тогда Рома, эти слова не были тогда адресованы нам, они были для тебя! «Никого не слушай, никому не доверяй!» И про эту ошибку, которую Александр совершил, и которая рано или поздно его должна была убить!.. Он говорил это тебе, говорил для того, чтобы ты… ты… – тут Петро задрожал и реальность, жуткая и безысходная, открыла перед ним свою зияющую чернотой пасть, – … вернулся потом… за нами!
– И вот, Петруша, я, наконец-то,
