Книга Дом Ротшильдов. Пророки денег, 1798–1848 - Найл Фергюсон

Хотя Нат сознавал преимущества сбалансированного бюджета и обоснованно прогнозировал рост консолей, который за этим последует, ему не нравились средства, к которым прибегал Пиль для достижения цели. Например, он предвидел практические трудности в оценке. «Как, — спрашивал он вскоре после того, как Генри Гоулберн, канцлер казначейства (министр финансов) в правительстве Пиля, представил свой первый бюджет, — сборщики налогов будут узнавать реальный доход купцов и банкиров, которые в основном и сами не знают, какой назвать доход, пока не подведут баланс?» Год спустя он откровенно спрашивал братьев, оценивают ли они, составляя налоговую декларацию, «все акции по рыночной цене, и добавляют ли ее… к прибыли», или записывают «нереализованные акции по цене прошлого года» и платят налоги «только с реально полученной прибыли и реальных доходов»? Данный вопрос раскрывает некоторые трудности, неотъемлемо связанные с налогообложением таких людей, как Ротшильды; известно, что они всегда несколько вольно относились к бухучету. «Очень неприятно иметь дело с вашими паршивыми сборщиками налогов, — писал он в начале 1844 г., — особенно если приходится показывать свои книги комиссарам… Сообщите мне, каков ваш баланс. Рекомендую не включать в отчет прибыль по непроданным ценным бумагам».

Не стоит предполагать, что Ротшильды собирались уклоняться от уплаты налогов: наоборот, Нат советовал братьям «показать им [комиссарам по подоходному налогу] точный объем прибыли… несколько сот фунтов расходов в ту или другую сторону особой роли не играют, в то время как ужасно неприятно, если вас оштрафуют или даже предъявят обвинение…». Ротшильды прекрасно сознавали, что «сумма, о которой идет речь», станет «одной из серьезнейших статей дохода для департамента налогов и сборов». Однако их беспокойство скорее вызывалось возможными непреднамеренными побочными действиями нового налога. Больше всего их заботило, что, если начнут облагать налогом прибыль от зарубежных инвестиций, держатели облигаций перейдут к инвестициям на родине — тревожная перспектива для банка, который специализируется на экспорте капитала. «По-моему, милый Лайонел, — писал Нат из Парижа, — тебе нужно подать претензию правительству насчет налогообложения всех купонов с иностранных облигаций, которые подлежат оплате в Лондоне… это очень печальный факт и значительно помешает бизнесу». Судя по всему, необходимость для британских (но не иностранных!) держателей облигаций отныне платить налог с дохода от зарубежных облигаций вылилась в то, что многие клиенты банка Ротшильдов начали проводить операции под вымышленными иностранными именами. Введение подоходного налога — Джеймс боялся, что скоро примеру Великобритании последуют и другие страны, — как будто предвещало конец золотого века, когда государства занимали деньги у капиталистов вроде Ротшильдов и их клиентов, а не облагали их налогом.

Даже в Австрии и во Франции, где такая перестройка финансовой системы виделась лишь в отдаленной перспективе, 1834–1841 гг. стали для Ротшильдов относительно «тощими» годами. В Австрии государственные расходы оставались более или менее постоянными; государство не делало новых займов. Возможно даже стало вернуть долг по «крепостным деньгам», взятым взаймы у Ротшильдов от имени Германского союза в 1831 г. То же самое справедливо и в отношении Франции: хотя Июльская монархия экспериментировала с планами общественных работ, до 1841 г. все подобные прожекты финансировались из налогообложения. Более того, общие расходы в 1839 г. были немного ниже тех, что зафиксированы в 1831 г., а государственный долг сократился на 169 млн франков. Самое большее, что мог предложить Моле, — еще одну реструктуризацию, операцию, к которой Джеймс, помня прошлый опыт, относился без всякого воодушевления.

Совершенно другим было финансовое положение России, хотя суммарное воздействие по сути оставалось, с точки зрения Ротшильдов, тем же самым. Государственные расходы России в 1833–1839 гг. официально продолжали расти, однако до некоторой степени это было исключительно денежным феноменом, так как дефицит бюджета неоднократно покрывался с помощью печатного станка. Возникшую в результате инфляцию остановили — пусть и временно — благодаря денежной реформе Канкрина 1839–1843 гг., когда бумажный рубль был заменен новым, «твердым» рублем, гарантированным золотым и серебряным запасом. Эта реформа увеличила возможность стабилизационного займа для утверждения нового золотовалютного запаса. Джеймс с готовностью предлагал разместить такой заем одновременно в Лондоне и Париже. «Убедить правительство России в преимуществах такого займа труда не составит, — откровенничал он, — не только потому, что заем увеличит их кредит, но еще и потому, что в их собственных интересах добиться того, чтобы все богатые люди [в Англии и Франции] делали значительные капиталовложения в Россию и понесли бы финансовые потери, если бы кому-то пришла в голову неудачная мысль напасть на Россию и развязать с ней войну или подвергнуть критике российские власти… я очень хочу, чтобы эта операция увенчалась успехом, и не из-за прибыли, которую мы должны получить, а скорее потому, что я хочу, чтобы наш дом возобновил прежние отношения с Россией».

Соломон чистосердечно соглашался с братом. По его мнению, заем, предоставленный России, был бы «весьма желательной… даже блестящей операцией»: «Даже не говоря о денежных прибылях, которые он принесет, такой заем очень важен для нас, после него новые, близкие отношения с Россией вернут нас на вершину со всеми [великими державами?] в Европе… кроме того, он поспособствует поднятию духа нашего дома». Таким настроениям вторил и Амшель. Но не впервые попытки Ротшильдов потеснить традиционно влиятельный банк «Хоуп и Кº» в Санкт-Петербурге окончились ничем. Младшие Ротшильды — особенно лондонские — очевидно, питали сомнения в связи с этим замыслом, предложив условия, которые показались Соломону излишне жесткими: «За русские трехпроцентные бумаги вы предлагаете 70, за вычетом 2 % комиссии получается 68! Разумная ли это цена, если вы считаете, что… австрийские трехпроцентные [бумаги] стоят 81, а бельгийские трехпроцентные — 71? Когда облигации государства, которое еще не успело оправиться после революции, предлагались по [таким] ценам? Мы не без оснований опасаемся, что такое предложение, исходящее от Дома Ротшильдов, выставит нас на посмешище. Вдобавок к такой чрезмерно низкой цене вы предлагаете взять [всего] 1 миллион [ф. ст.] для себя, а остальным заниматься лишь за комиссионное вознаграждение, и даже от такого обязательства отказываетесь в том случае, если в течение шести недель [после подписания договора] начнется война между любыми двумя великими державами в Европе или Америке».

Даже в 1841–1842 гг., когда международная обстановка стала спокойнее и вновь заговорили о возможности русского займа на 40 млн рублей, переговоры потерпели горькую неудачу. На сей раз настала очередь Соломона предупреждать остальных об осторожности. Очевидно, получив сведения от Меттерниха, он писал, что заявленные намерения Канкрина вложить заем в железные дороги — всего лишь прикрытие для увеличения расходов на армию. Кроме того, Соломон поддержал Амшеля, считавшего, что заем России не похож на заем другим великим державам: «В случае займа Англии, Франции или Австрии деньги остаются в обращении и быстро возвращаются из государственной казны публике. В России деньги, которые туда попадают, похоронены, смываются в колоссальных европейских и даже азиатских [владениях] империи».