Книга Что такое популизм? - Ян-Вернер Мюллер

Учитывая такое уклонение от откровенного авторитаризма, многие обозреватели склонны называть режимы вроде турецкого или венгерского «нелиберальными демократиями». Но такое обозначение глубоко ошибочно и сводит к нулю попытки хоть как-то обуздать популистских политических деятелей. Ярлык «нелиберальная демократия» позволяет правительствам Качиньского, Орбана или Мадуро настаивать на том, что их страны являются демократическими, хоть и нелиберальными. И это не просто вопрос семантики: внешние наблюдатели должны отдавать себе отчет в том, что популизм наносит вред именно демократии. Широкое распространение термина «нелиберальная демократия» среди политологов и аналитиков вынуждает меня попытаться объяснить, что с ним не так.

Термин «нелиберальная демократия» стал популярным у западных политологов в середине 1990-х годов. С его помощью описывались режимы, которые сохраняли институт выборов, но не соблюдали законы и разрушали систему сдержек и противовесов. Американский журналист Фарид Закария в своей, ставшей программной, статье утверждал, что правительства, пользовавшиеся массовой поддержкой, систематически нарушали принципы того, что он называл «конституционным либерализмом», включающим в себя политические права, гражданские свободы и право частной собственности. Диагноз «нелиберальная демократия» был симптомом всеобщего философского и политического похмелья после 1989 года. В первые пьянящие дни падения коммунизма, когда весь мир упивался демократией, казалось, что правление большинства и верховенство закона будут всегда идти рука об руку. Но вскоре в результате выборов появились такие большинства, которые использовали всю доступную им власть, для того чтобы подавить меньшинства и растоптать базовые права человека. Из этого следовало, что необходимо укреплять либерализм, чтобы обуздать опасности демократии в тех странах, где политические соперники демонстрировали психологию «победитель получает все».

Концептуальный разрыв между либерализмом и демократией – это не новость. Критики «буржуазной демократии» справа и слева уже давно имеют с ним дело. Марксисты утверждают, что при капитализме либерализм – это «формальные свободы» и лишь видимость политического участия, при этом ревностно оберегается «частная автономия» граждан (т. е. они участники рынка, а государство играет роль того, кто гарантирует исполнение контрактов). Со стороны правых Карл Шмитт в 1920-х годах утверждал, что либерализм – устаревшая идеология: в XIX в. он служил элитам, которые вели рациональные политические дебаты в парламентах, но в век массовой демократии парламент стал просто фасадом, прикрывающим грязные делишки и частные интересы. Подлинная же народная воля должна иметь такого представителя, как Муссолини. Единодушное одобрение со стороны внутренне цельного и непротиворечивого народа – это визитная карточка истинной демократии, которую Шмитт определял как «тождество управляемых и правящих»; невыборные институты, такие как конституционные суды, можно рассматривать как оплоты либерализма, но они по сути своей недемократичны.

Шмитт произвел роковой концептуальный разрыв между «настоящим» народом и эмпирическими результатами выборов или соцопросов: это тот самый разрыв, которым постоянно пользуются популисты, как я показал в предыдущей главе. Здесь уместно будет процитировать самого Шмитта, поскольку его взгляды помогают понять происходящие в последнее время многочисленные сдвиги к авторитаризму под прикрытием демократической риторики:

Единодушное мнение ста миллионов человек как частных лиц не есть ни воля народа, ни общественное мнение (offentliche Meinung). Воля народа точно так же и даже лучше может быть выражена возгласами, acclamatio, с очевидностью не встречающего противоречий существования, чем статистическим аппаратом, который вот уже полвека разрабатывается с таким мелочным тщанием. Чем сильнее демократическое чувство, тем яснее, что демократия есть нечто иное, нежели система регистрации отданных в тайне голосов. Перед лицом (не только в техническом, но и в витальном смысле) непосредственной демократии, парламент, возникший из либеральных размышлений, кажется искусственным механизмом, тогда как диктаторские и цезаристские методы не только могут поддерживаться acclamatio народа, но и быть непосредственным выражением демократической субстанции и силы[88].

Критики предполагаемой гегемонии либерализма в мире после 1989 г. – и, прежде всего, левый теоретик Шанталь Муфф – утверждают, что «рационалистическое» либеральное мышление отрицает внутренне присущие демократии конфликт и разногласия. А социал-демократические партии отказались от идеи создать реальную альтернативу неолиберализму; их приверженность «Третьему пути» усиливает у избирателей чувство, что им предлагают «выборы без выбора» (или, как выразилась Муфф в одном интервью, выбор между «Кокой» и «Пепси»). Как утверждает Муфф, такое сходство политических партий и их навязчивое стремление к консенсусу – якобы обнаруживаемое в демократических теориях Джона Ролза и Юргена Хабермаса – привели к появлению сильных антилиберальных движений, прежде всего, правого популизма.

Помимо таких дебатов в политической теории, «либерализм» – во всяком случае в Европе, в США это не так – стал синонимом ничем не сдерживаемого капитализма; так же как и в США, он превратился в обозначение максимальной свободы частной жизни. После финансового кризиса новая волна самопровозглашенных анти либералов использовала двусмысленное звучание слова «на букву “Л”», чтобы обосновать иное представление о демократии. Эрдоган, опираясь на традиционную исламскую нравственность, стал позиционировать себя как «консервативного демократа». Орбан в провокационной речи 2014 г. заявил о проекте создания «нелиберального государства». Недавно, во время кризиса с беженцами, венгерский лидер заявил, что эпоха того, что он назвал «либеральной болтовней», в Европе закончилась и что остальной континент в конце концов придет к такому же, как у него, «христианскому и национальному» видению политики[89]. «Нелиберализм» здесь одновременно противостоит как неограниченному капитализму, где всегда побеждает сильнейший, так и правам меньшинств, таких как гомосексуалы. Нелиберализм – это ограничения как в сфере рынка, так и в сфере нравственности.

«Нелиберальная демократия» – это не обязательно противоречие в определении. В XIX и XX вв. многие европейские христианские демократы называли себя «нелиберальными» и очень оскорбились бы, если бы кто-то вздумал поставить под сомнение их стойкий антилиберализм. Но это не значит, что они не понимали, насколько важны права политических меньшинств в нормально функционирующей демократии (в конце концов, меньшинства могут стать большинством на следующих выборах); напротив, они не понаслышке знали, каково приходится меньшинствам, не огражденным от произвола власть имущих, поскольку католики стали жертвами агрессивных культурных кампаний, проводимых светскими государствами (вспомним Kulturkampf Бисмарка в Германии конца XIX в.). Они также не считали, что невыборные институты, такие как суды, не являются недемократическими; опять-таки идея сдержек и противовесов была им отнюдь не чужда, потому что они на собственном опыте знали, как сказывается ничем не сдерживаемое народовластие на религиозных меньшинствах. Дело было просто в том, что «либерализм» у них ассоциировался с индивидуализмом, материализмом и очень часто – с атеизмом. (Вспомним, например, Жака Маритэна, ведущего французского католического философа, одного из авторов Всеобщей декларации прав человека. Он утверждал, что демократия должна строиться на принципах католицизма, а либерализм необходимо отвергнуть.) Для такого рода мыслителей быть «антилибералом» не означало не уважать основополагающие политические права, но зато подразумевало критику капитализма – даже если христианские демократы не оспаривали законность права на частную собственность, – а также опору на традиционное патриархальное понимание семьи.