Книга Весь этот мир - Никола Юн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Не так уж и странно, – говорит Олли.
Мы оба умолкаем, а потом он закрывает глаза и спрашивает:
– Ты когда-нибудь задумываешься о том, какой была бы твоя жизнь, если бы ты могла что-нибудь в ней изменить?
Обычно не задумываюсь, но теперь начинаю. Что, если бы я не болела? Что, если бы мои папа и брат не погибли? Не думать о невозможном – вот каким способом мне до сих пор удавалось сохранять внутреннее спокойствие.
– Все считают себя особенными, – продолжает Олли. – Каждый человек – как снежинка, так ведь? Мы все уникальные и сложные. Мы никогда не сможем понять, что творится в душе у другого человека, и все такое, да?
Я медленно киваю. Я согласна с тем, что он сейчас говорит, и в то же время уверена, что не соглашусь с тем, что последует дальше.
– Так вот, я считаю, что все это чушь. Мы не снежинки. Мы просто совокупность входных и выходных значений.
Я перестаю кивать:
– Что-то вроде формулы?
– В точности как формула. – Олли приподнимается на локтях и смотрит на меня. – Думаю, что есть одно или два значения, которые имеют наибольшую важность. Сумеешь вычислить какие – и ты разгадал человека. Сможешь предсказать его поведение.
– Правда? Что я сейчас скажу?
Он подмигивает мне:
– Ты считаешь меня дикарем, еретиком…
– Психом, – договариваю я за него. – Ты же не веришь всерьез, что мы – математические формулы?
– Может быть, и верю. – Он снова ложится. – И если изменить исходные значения.
– Но как ты узнаешь, какие исходные значения нужно изменить? – спрашиваю.
Олли протяжно вздыхает:
– Ага, в этом-то и проблема. Даже если бы я мог вычислить, что именно изменить, то насколько нужно менять? И что, если не выйдет внести достаточно точные изменения? Тогда невозможно будет предсказать, что получится на выходе. Так только сделаешь хуже. – Олли снова садится. – Но ты представь: если бы была возможность угадать, какие значения поменять, можно было бы исправить что-то до того, как все пойдет наперекосяк. – Он произносит последнюю фразу тихо, но в его голосе слышится отчаяние человека, который долгое время пытается решить одну и ту же неразрешимую проблему.
Наши взгляды встречаются, и я вижу в его глазах смущение, как будто он открыл мне больше, чем собирался. Он опять ложится на пол и прикрывает глаза рукой.
– Проблема в теории хаоса. В формуле слишком много значений, и даже самые ничтожные из них важнее, чем ты думаешь. И их невозможно оценить с достаточной точностью. Но! Если бы получилось, то мы бы смогли писать формулы для предсказания погоды, будущего, людей.
– Но, согласно теории хаоса, это сделать нельзя?
– Угу.
– Тебе пришлось разобраться в целом ответвлении математики, чтобы понять, что люди непредсказуемы?
– А ты уже это вычислила, да?
– Книги, Олли! Я поняла это из книг.
Он смеется, перекатывается на бок. Его смех заразителен, и я тоже смеюсь, я отзываюсь всем своим телом. Смотрю на его ямочку, на которую больше не должна обращать внимание. Я хочу прижать к ней палец и сделать так, чтобы он улыбался вечно.
Вероятно, мы не способны предсказать все, но кое-что предвидеть все же можем. Например, я точно влюблюсь в Олли. И это почти наверняка обернется катастрофой.
Одержи́мость, сущ., ед. ч. Крайне сильная (и совершенно оправданная) заинтересованность чем-то (или кем-то) крайне интересным [2015, Уиттиер].
ПОСТОЯННАЯ ПЕРЕПИСКА С ОЛЛИ отражается на моем состоянии. Я уже второй раз засыпаю во время вечернего просмотра кино с мамой. Она начинает беспокоиться, что со мной что-то не так, что мой иммунитет отчего-то снижен. Я заверяю ее, что на самом деле все гораздо проще. Я просто недосыпаю. Как доктор, она сразу начинает рассматривать худший сценарий, и я могу понять почему, учитывая нашу ситуацию. Мама говорит мне то, что я и так знаю: недостаток сна очень опасен для человека в моем положении. Я обещаю ей исправиться. Этой ночью я переписываюсь с Олли всего лишь до двух часов, а не как обычно – до трех.
Мне кажется странным не обсуждать с мамой что-то – кого-то, кто становится для меня таким важным. Мы с мамой отдаляемся друг от друга, но не потому, что проводим вместе меньше времени. И не потому, что Олли ее вытесняет. Мы отдаляемся потому, что впервые за всю мою жизнь у меня есть от нее секрет.
Сколько минут прошло вчера с момента возвращения домой отца Олли до того, как он начал кричать: 8
Сколько раз он пожаловался на то, что проклятый ростбиф опять пережарен: 4
Сколько раз мама Олли извинилась: 6
Сколько раз отец назвал Кару чертовым фриком из-за ее черного лака для ногтей: 2
Сколько минут ушло у мамы Олли на то, чтобы стереть с ногтей Кары этот лак: 3
Сколько раз отец заявил, что кто-то пьет его чертов виски и ему это известно: 5
…что он самый умный в этом доме: 2
…что никто не должен забывать о том, кто зарабатывает деньги: 2
Сколько шуток-каламбуров потребовалось, чтобы немного поднять настроение Олли, когда он вышел в чат в три часа ночи: 5
Сколько раз он написал «это не важно»: 7
Сколько часов я спала прошлой ночью: 0
Сколько окурков закопала Кара в саду этим утром: 4
Сколько видимых синяков у мамы Олли: 0
Сколько невидимых синяков: неизвестно
Сколько часов осталось до нашей встречи: 0,5
КОГДА Я СНОВА ВИЖУ ОЛЛИ НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ, он не на стене. Он в той позе, которую я начинаю считать его положением покоя: слегка покачивается с пятки на носок, засунув руки в карманы.
– Привет, – говорю я, входя в комнату и ожидая, пока желудок закончит исполнять свой безумный танец.
– И тебе привет. – Олли говорит низким, немного хриплым голосом невыспавшегося человека. – Спасибо, что поговорила со мной ночью, – добавляет он, провожая меня взглядом до дивана.
– Обращайся. – Мой голос тоже сиплый и низкий.
Сегодня Олли кажется бледнее обычного, и его плечи слегка ссутулены, но все равно он в движении.
