Книга Зеленая мартышка - Наталья Галкина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Местный корабль, омулевая бочка, тоже частенько мерещится, но чаще всего не в облаках, а натуральным образом на воде, вот только с нарушением масштаба. По которому в эскадре плывущих преувеличенного габарита бочек легко угадать фата-моргану; хотя сама по себе омулевая бочка — реалистическая деталь, на коей переплыл озеро не один беглый каторжник, о чем, как известно, в песне поется.
В районе острова Ольхон два с лишним столетия наблюдают (когда есть кому наблюдать) светящиеся предметы или объекты, НЛО, напоминающие летающие тарелки, блюдца, миски, волчки, веретена и иные тела вращения.
Большое впечатление на гуляющих и купающихся производят миражи-двойники: навстречу человеку идет по воде или по берегу его слегка обесцвеченная зеркальная копия. Сколько ни читай про магнитные аномалии, сжатие времени и искажения пространства, вид самого себя, идущего тебе навстречу, глубоко неутешителен. Никто не может и не хочет считать такую встречу продуктом оптической игры, необъяснимого разогрева, идущего ниже байкальского дна, или деятельности водных микроорганизмов, живших на Земле миллион лет назад и продолжающих с невиданным упорством, невзирая на пакость, вываливаемую людьми в воду, обитать в озере по сей день.
Озерные миражи не статичны, они движущиеся изображения. Известны миражные сериалы, где показываются — с большими временными интервалами — завязка, развязка, кульминация и финал. Таков знаменитейший мираж, растянувшийся на столетие, «Хрустальный город».
Правда, показываются и сравнительно простые картины в реальном времени: проходящий поезд, все тот же тонущий теплоход, северное сияние; время совпадает до минуты, но место действия обычно отделено от озера многими десятками, а то и сотнями миль. К тому же проходящий по расписанию поезд хряет по облакам.
Фата-моргана «Хрустальный город» (кстати, напоминающая Хрустальный дворец Морганы из сказания о короле Артуре) впервые была описана очевидцем в 1900 году: прекрасный город блистал башнями, замками, домами. При этом в 1971-м его наблюдали с трещинами на башнях и покосившимися строениями. А в 2006 году туристам, паре молодоженов, Хрустальный город явился в мрачном виде, с храмами и замками, наполовину разрушенными, с алым заревом над гибнущим видением. Впрочем, вопрос открыт: не испортили ли люди оптическую систему просмотра волшебных голограмм неясной этиологии, загрязняя озеро в частности и ноосферу в целом, не за счет ли дикарского обращения с тонкой материей искажается изображение?
В детстве я засыпала неважно, мои родные рассказывали мне на ночь сказки, пели колыбельные, каждый на свой лад; матушка, например, читала стихи любимого поэта Блока: «В голубой далекой спаленке твой ребенок опочил, тихо вышел карлик маленький и часы остановил…», «И перья страуса склоненные в моем качаются мозгу, и очи синие, бездонные цветут на дальнем берегу…»
А моя сибирская бабушка, баба Анечка, пела мне песни: «Казачью колыбельную» Лермонтова («Спи, младенец мой прекрасный, баюшки-баю, тихо светит месяц ясный в колыбель твою…»), «Динь-бом, динь-бом, слышен звон кандальный, динь-бом, динь-бом, путь сибирский дальний, динь-бом, динь-бом, слышно там и тут — нашего товарища на каторгу ведут», «Бродяга Байкал переехал» и «Славное море — священный Байкал», — тоже, разумеется песня беглого каторжника: «Славный корабль — омулевая бочка, эй, баргузин, пошевеливай вал, молодцу плыть недалечко». Думаю, от одних только бабушкиных песен, от одного только названия священного моря-озера байкальские миражи проникли в сознание мое и видятся мне всю жизнь, хотя я никогда, в отличие от бабушки моей, не бывала на Байкале.
В наши дни, по счастью, молодые родители, давая своим детям имена, заглядывают в святцы, поэтому во дворах играют Тимофеи, Артемы, Прохоры, в колясочке едет мимо нас Фока, Фома, Аким или Ефим.
А в те советские годы называли мальчиков Александрами, Алексеями, Владимирами, Николаями, Василиями, Сергеями: и Егора-то встретишь редко. Удивлялись подруги и друзья: почему это Вера Резник выбрала для сына имя Никита?
А Вера только плечами пожимала:
— Что же мне его — с фамилией Погоняйло — Генрихом, что ли, называть?
Татьяна Субботина побывала на концерте в Шереметевском дворце, на фортепианном вечере пианистки из США с неповторимым, но плохо запоминаемым турецко-марсианским имечком. Исполнялась, в числе прочего, музыка Гурджиева, от которой слушатели стали кашлять, в горле першило, слезы текли, пальцы горели, уши тоже.
Лектор, предварявший концертные номера, поведал залу, что музыка Гурджиева обладает экстрасенсорными свойствами, влияет на человека энергетически, приводя в действие неведомые силы организма, высвобождая их, вызывая особые физиологические реакции. «Такова сила искусства», — пояснил он.
Для этих детей послевоенного Баку главным был не проходивший тут некогда Великий шелковый путь, не Бакинское море, не нефть, не восхитительные старинные строения Бухарского и Мултанейского караван-сараев, дворца Ширваншахов, Девичьей башни, мечетей Биби-Эйбат, Джумы и Мухаммеда, не квартал Ичери-Шехер, не то, что еще в девятнадцатом веке город их именовали «Парижем Кавказа»; главным для них был их двор, их бакинский двор, вмещавший в себя Вселенную.
Чему способствовало, конечно, его трехчастное устройство: обращенный на восток узкий аппендикс — переулок с висячими мостиками от дома к дому, балконами, открытыми лестницами, с трепещущими на веревках, протянутых над головами от флигеля к флигелю, флагами белья — распахнувшееся в необычайную ширь срединное пространство с сараями, уборными, купами дерев, навесами и, наконец, западный закуток остекленных стен с наружными галереями, воздушными переходами, аркадами лестниц, стоящими под навесами столами с цветами и разнообразным скарбом, столами для игры в нарды, где, защищенные от дождя козырьками галерей, дремали доски, запасные двери, рамы, сушились пучки благоухающих трав.
Разные деревья произрастали во вселенской середке двора: тут, шелковица, огромные акации, апельсины, гранаты; в дни неподвластной пониманию грусти можно было надолго спрятаться в густых кронах. Или лечь на спину между зарослями полыни и крапивы, где никто не найдет, и смотреть в небо, наблюдая полеты больших шмелей. В люке колодца жили белые инопланетные пауки. Дети ловили стрекоз, разглядывали богомолов, сажали на ладони лягушат, трогали большие, собирали и разбрасывали маленькие камни.
В соответствии с негласной, таящейся в коллективном бессознательном традицией двухсотлетней (или трехсотлетней — кто считал?) давности у всех детей, кроме имен, были прозвища: Бульда, Брови, Фашист, Лопоухий, Полено, Анаша, Танкер, Пончик, Негус, Пердун, Шкода, Козел, Зубы.
Здесь жили и играли в жизнь: в войну, торговлю. Играя в войну, рыли подкопы, ночами выкапывали ямы, затевали немыслимые драки, кидались песком, иногда дрались палками. Из мирных игр предпочитали пристенок и лапту. Иногда всех захлестывала волна страшных историй, их рассказывали по очереди к ночи, под звездами. Иногда охватывала мания фантазийного мелкого вранья: «У мамы геморрой, она в больнице».
