Книга Кто изобрел Вселенную? Страсти по божественной частице в адронном коллайдере и другие истории о науке, вере и сотворении мира - Алистер МакГрат

Разумеется, все дело было в том, что меня учили стерилизованной, упрощенной версии физики, которая годилась только для школьников и больше ни для кого. Нас учили, что наука сводится к фактам, что это корпус установившихся знаний, доказанных экспериментально. Это инфантильное представление о науке, которое до сих пор принято в популярной литературе не самого высокого полета, например, в забавном манифесте нового атеизма – книге «Бог не любовь: как религия все отравляет» Кристофера Хитченса. Однако такое представление очень далеко от настоящей, взрослой науки, о которой мне еще предстояло узнать. Нам с одноклассниками не объясняли, что по самой природе научного прогресса то, во что ученые верят сегодня, со временем изменится – что-то поправят, а от чего-то и вовсе откажутся. То ли старые данные получат новую интерпретацию, то ли появятся новые, которые заставят науку отринуть уже существующие представления. Вот почему чтение книг по философии и истории науки перевернуло мое мировоззрение. Я внезапно осознал, что все гораздо сложнее, чем я думал.

Упрощенческие разговоры об «убедительных данных» уводят совсем не в ту сторону по нескольким причинам. Он предполагает, что данные могут быть только объективными, и не признает всевозможные субъективные аспекты. Люди – существа, обладающие свободой размышлять и прекрасно способные втиснуть любые данные в рамки предпочтительных моделей или предубеждений. Прекрасный тому пример – увлечение идеями Трофима Денисовича Лысенко (1898–1978) в сороковые годы прошлого века в СССР. Его экстравагантные взгляды в области биологии были удобны тогдашним властям, а совершенно правильные научные идеи его противников отметались как буржуазные или фашистские. Как показывает трагическая история эволюционной биологии в сталинские времена, в рамках идеологии вполне может сложиться групповое мышление, которое отвергает те или иные данные в зависимости от того, удобны они ему или нет, и прибегает для этого к интеллектуальному, а иногда и физическому насилию[92].

Рассел был прав. Нам придется как-то жить с неуверенностью. А это непросто – и с интеллектуальной, и с экзистенциальной точки зрения. Вспоминая школьные годы, я прекрасно понимаю, почему тогда так жаждал уверенности. Она нужна всем нам – каждому по-своему. Мы хотим точно знать, на каком мы свете. Вероятно, в нас заложены какие-то глубинные психологические силы, которые склоняют нас к принятию крайне наивной модели науки, даже если мы отдаем себе отчет в ее несовершенствах[93]. Кроме того, это помогает нам понять, почему для некоторых так притягателен любой фундаментализм, что религиозный, что антирелигиозный: он подкупает обещаниями уверенности. Реальный мир вне этих пузырей фальшивой уверенности гораздо сложнее и опаснее. Но нам приходится с ним мириться и в нем жить.

Теории в науке. Видеть все как есть

Романист Генри Миллер (1891–1980) написал однажды о разведывательной экспедиции, целью которой было «не новое место, но скорее новый взгляд на вещи» (пер. В. Минушина)[94]. Когда ученый сталкивается с массивом наблюдательных данных, фундаментальный инстинкт требует, чтобы он постарался выяснить, какая «общая картина» или «теория» лучше всего позволяет их осмыслить. «Главное – данные» – основная тема естественных наук. Аристотель требовал «сохранять явления» – то есть считал, что наблюдательные данные следует оберегать любой ценой. Теория проверяется наблюдениями. Если она им не соответствует, ее истинность ставится под сомнение. А о том, чтобы отсеивать наблюдения, которые, к вящей досаде исследователя, не соответствуют теории, и речи быть не может!

Наука ищет наилучший способ «смотреть на вещи», подход, который извлекает больше всего смысла из реальных наблюдений, и избавлен от любого идеологического давления. То, в чем было непоколебимо уверено одно поколение, вполне может быть отвергнуто следующим поколением как неадекватное или просто неверное. Наука – это непрерывный прогресс, который не достиг точки назначения. А значит, все в ней течет и изменяется. Не слишком приятная мысль, особенно для тех, кто любит, чтобы все было просто, изящно, а главное – стабильно. Ничего удивительного, что многие предпочитают считать науку незыблемым набором «научных» результатов – а вовсе не методом, который нужно применять постоянно и последовательно, и это со временем приводит к изменению представлений.

Сто лет назад практически все были убеждены, что Вселенная была всегда – а теперь мы убеждены, что у нее было начало, и это влечет за собой интереснейшие вопросы о том, откуда же она взялась и какое у нее будущее. Эта убежденность в обоих случаях возникла не на пустом месте – таков результат размышления над лучшими доступными на тот момент данными наблюдений. Однако и данные, и теории изменились – и будут меняться и дальше. Это прекрасно сформулировал астроном Карл Саган (1934–1996), и в его слова следует вслушаться:

Наука – это отнюдь не только корпус знаний. Это образ мысли. Иначе ей не добиться успеха. Наука приглашает нас дать дорогу фактам, даже если они не соответствуют нашему предвзятому мнению. Она советует нам держать в голове альтернативные гипотезы и смотреть, какие из них лучше соответствуют фактам[95].

Мне импонирует такое смирение. Оно резко контрастирует с догматическим высокомерием религиозных и антирелигиозных фанатиков, которые делают ставку исключительно на уверенность. Догматические представления о реальности не оставляют места разумной осторожности, широте кругозора, а главное – интеллектуальному смирению, которое, как я теперь понимаю, характерно и для науки, и для религии в лучших их проявлениях.

Видимо, фанатики считают, будто одного пароксизма интеллектуального высокомерия достаточно, чтобы вырваться из тенет всей неотвязной сложности человеческого бытия. Нет, не достаточно – и ничего не выйдет. Когда-то я и сам так думал, но это в прошлом. Даже теологи и те осознали, что когда говоришь о Боге, надо избегать догматизма и преисполниться смирения. Об этом прекрасно сказал оксфордский теолог XIX века Чарльз Гор:

Человеческий язык не может адекватно выражать божественную реальность. Постоянная склонность извиняться за человеческие выражения, огромная доля агностицизма, ужасное чувство неизмеримых глубин, которые разверзаются за пределами того немногого, что удалось узнать, не покидает умы теологов, которые понимают, с чем сталкиваются при попытках постичь или выразить Бога[96].