Книга Моя жизнь с Чаплином. Интимные воспоминания - Лита Грей Чаплин

Я кивнула и высвободила свою руку, но продолжала сидеть там же. Я была и рада, и огорчена, что закрыла дверь, когда вошла. И одинаково взволнована и напугана этим взглядом, который теперь оторвался от моих глаз и скользнул вниз, изучая линии моего тела.

Теперь была его очередь сказать что-то, но он молчал, вынуждая меня быть более болтливой, чем обычно. Я не чаяла, чтобы эта встреча закончилась поскорее, вернее, я хотела поскорее избавиться от состояния страха, и, указав на книгу, которую он отложили сторону, спросила, о чем эта книга, так, словно мне это было очень важно поскорее узнать.

Вероятно, почувствовав мою неловкость, он отодвинулся от меня и взял книгу.

— Это история Наполеона и Жозефины, кстати, прекрасная. Ты ведь знаешь, кто такой Наполеон? Ну, разумеется, знаешь. А кто была Жозефина, знаешь?

— Она была его женой, да?

— Не совсем. Не сразу. Она была его любовницей.

Он смачно произнес это слово и посмотрел на меня еще раз. Было ясно, что он затеял игру в кошки-мышки, чтобы понять, как далеко может позволить себе зайти.

Не моргнув глазом, я спросила:

— Она была красивая?

— Едва ли не самая красивая женщина во всей Франции, — ответил он. — Она не была француженкой. Она была креолкой. Она была такой, как ты, Лита.

— Правда? Ах… А можно посмотреть на ее портрет? — спросила я, вцепившись взглядом в книгу, пытаясь придать вопросу беззаботность. Я знала: то, чего я так пылко желала и чего так страшилась, должно произойти.

Его ладонь охватила мое запястье, а в лице неожиданно появилась темная и необузданная сила. Я начала бессмысленно бормотать первое, что приходило в голову, а он тем временем притягивал меня к себе. Потом я неожиданно отпрянула, мне просто нечем было дышать.

На мгновение я почувствовала, что он должен быть очень осторожным. Если он не будет торопиться, если будет милым, подумала я, тогда мой ужас исчезнет, и я смогу пойти на что угодно.

Но вместо этого он грубо толкнул меня на кровать. Он целовал мой рот и шею, а его пальцы метались по моему растревоженному телу. Я с трудом обрела дар речи и срывающимся шепотом умоляла его остановиться, но он закрыл мне рот поцелуем.

Одна его рука пробиралась снизу, а вторая — грубо сжимала мою грудь. Его тело неистово извивалось, и неожиданно мой страх сменился отвращением. Его животные движения могли бы напоминать некое подобие чувства, если бы мы были обнаженными, но это было не так, на нем была красная шелковая пижама, а я была в юбке и блузке. Он тяжело навалился на меня, и то, что он делал, было отвратительно — в этом не было нежности, не было признания во мне личности.

Едва его губы оторвались от моих, я снова стала умолять его остановиться. Я оттолкнула его и попыталась высвободиться, но он схватил меня и толкнул обратно.

Вдруг он присел, посмотрел на дверь и прошептал: «Что это?»

Я вскочила на ноги и поспешила оказаться как можно дальше от него и от кровати. Я тоже слышала приглушенные голоса и шарканье ног по ту сторону двери. Разочарованный и явно разозленный, он поднялся и крадучись подошел к двери, остановился и прислушался. Он посмотрел на меня и приложил палец к губам.

Я стояла у окна, меня трясло, я была жестоко разочарована и совершенно сбита с толку. Если именно это называют сексом, то мне этого не нужно — никогда. Это было грубо, мерзко, и отвращение мое лишь усиливалось тем, что все это исходило от мужчины, которого я обожала — или, по крайней мере, думала, что обожаю. Мир знал его как человека, воплощающего вкус, чуткость и сострадание, теперь же все это мне казалось злой шуткой. Неужели он проделывал все эти нелепые и неромантичные вещи с такими утонченными женщинами, как Клер Виндзор и Пола Негри? Не может быть. Только с такой дурочкой, как я, которая понятия не имеет, что такое женщина.

Я попыталась расправить смявшуюся юбку, и начала приводить в порядок волосы. Звуки шагов и голосов двинулись дальше, а он вернулся обратно, ворча: «Вот мерзавцы». Я боялась, что он снова накинется на меня, но он этого не сделал; он уселся на стул нога на ногу, и наблюдал, как я причесываюсь.

— Ты выглядишь несчастной, Лита.

Я кивнула.

— Я хочу заниматься любовью с тобой, — сказал он так обыденно, словно сообщал: «Я собираюсь завязать шнурки на ботинках». Потом добавил: — Когда будет подходящее время и место, мы займемся с тобой любовью.

Я отважилась спокойно, но решительно ответить:

— Нет, не займемся.

Его это слегка озадачило:

— Почему? Из-за предрассудков среднего класса? Или тебе не понравилось, как я трогал тебя?

— И то, и другое. Пожалуйста, не будем об этом говорить.

— Нет, мы должны, — сказал он, правда, без особого нажима. — Я не пещерный житель, Лита, даже если на минуту напоминал такового своим поведением. Я совершенно нормальный человек, а ты очень красива. Но ты пока еще не знаешь, что значит быть женщиной. Ты же хочешь стать взрослой и познать жизнь во всей полноте? Я буду твоим учителем, Лита.

Теперь я не испытывала страха или отвращения, просто чувствовала себя измотанной.

— Мне надо идти, — сказала я и прошла мимо него, не поднимая глаз.

Он не встал, но его мягкий голос задержал меня:

— Я рассчитываю, что ты не станешь рассказывать маме об этом визите. Это не звучало как вопрос.

— Конечно, нет.

Он кивнул:

— Правильно. Если тебе пора идти, может, поцелуешь меня на прощанье? У меня уже нет гриппа, так что тебе нечего бояться.

Я направилась к двери.

— До свидания, — сказала я и вышла, слишком взволнованная, чтобы говорить или слушать что-то еще.

Когда я вернулась в комнату, мама все еще спала. Я смотрела на снежные сугробы в половину человеческого роста за окном, в полной уверенности, что душ, который я собиралась принять, не способен очистить меня.

На следующее утро Чарли был на ногах, преисполненный решимости работать. Мы задержались в Тракки на лишних четыре дня к шумному всеобщему неудовольствию. Чарли не разговаривал со мной в оставшиеся дни нашего пребывания там, но всякий раз, когда мы встречались глазами, будь мы неподалеку друг от друга или на расстоянии нескольких метров, его испытующий интимный взгляд, казалось, говорил мне, что он поступит по-своему, и теперь это лишь вопрос времени и места.

Я стала молчаливой и замкнутой, а мама, уверенная, что я заболела, щупала мой лоб. Хотя внешне я казалась вялой и безучастной, изнутри меня раздирали мучительные ощущения. Я все еще чувствовала разочарование и боль оттого, что он пытался использовать меня вместо того, чтобы любить. Но каким бы безобразным ни был его грубый натиск, нельзя отрицать, что при мысли о его теле, прижимающемся к моему, на меня накатывала волна возбуждения.