Книга Помощник китайца. Я внук твой. Две повести - Илья Кочергин

— А как относится к коммунистам твоя семья, родители? — опять пристаёт Сюй. Я согласен говорить на любые темы, лишь бы не выходить на холодную улицу. Сун улыбается и наливает всем по чуть-чуть.

— Отец состоял в партии, потом вышел из неё. В девяносто первом во время путча побежал к Белому дому, боялся, что коммунисты вернутся. Поверил в демократов.

— А мама?

— Мама не интересовалась политикой. Но когда отец пошёл к Белому дому защищать демократию, она пошла с ним, взяв с собой кофе и бутерброды, потому что боялась, что он проголодается. Потом отец очень ругал тех, кого защищал, и незадолго перед смертью перестал интересоваться положением в стране.

Сюй морщит кожу вокруг глаз, когда Сун ему переводит на китайский с нашего английского, а я продолжаю говорить:

— Мне кажется, что мужчина может быть или не быть коммунистом, он может сражаться за идею и менять взгляды со временем. Самое страшное, это когда за идею начинают бороться женщины. Я сам очень боюсь женщин, которые могут бороться за идеи. Моя теща, например, всю жизнь борется с мужчинами. Это её идея такая — бороться против мужчин.

— Мистер Сюй говорит, что тебе надо было жениться на китаянке и иметь китайскую тёщу. Но я хочу сказать, — говорит Сун, — что он, наверное, уже забыл какие китайские женщины, пока жил в другой стране. Вдали от дома вспоминаешь не то, что было на самом деле, а то, что выдумал для себя. Вдали от дома очень легко фантазировать и ошибаться, потому что очень скучаешь.

Как бы я хотел уехать подальше и заскучать по своему дому, по улицам, по станциям метро, по жене с дочкой. Или я ещё просто не нашёл для себя тот дом, по которому можно скучать? Москва, и моя московская жизнь, и женщины представлялись бы мне замечательными, и я бы мог спокойно так, не оборачиваясь, уходить куда угодно.

— Его ещё не пускают обратно в Китай?

— Нет. Мистер Сюй говорит, что так обрадовался перестройке в СССР, думал, сейчас будет то же самое в Китае, и он сможет вернуться. Любой китаец хочет умереть на родине. Родина не Китай, а родина — гусиан, маленькая родина.

Я подумал, что этого как раз больше всего и боюсь — умереть в доме с серыми стенами, ещё больше темнеющими от осенних дождей. Мне абсолютно не нравится мой гусиан. А ещё я боюсь быть похороненным где-нибудь на Востряково, где на аллейках между могилами стоят ржавые мусорные бачки, где кладбище окружает забор из бетонных плит.

Я видел посеребрённые дождями кресты на беломорском побережье, с них слетали чайки. Видел безымянную могилу с грубым каменным надгробьем в высокогорной долине Алтая, я присел покурить возле неё, смотрел на далёкий хребет и думал о том человеке, который лежит под камнем. Покурил, поднялся и пошёл дальше, словно поболтал с кем-то. У меня как будто очень много таких маленьких родин по всей стране, но они где-то далеко.

Тяжело, наверное, умирать во Франции, даже если тебя похоронят рядом с Галичем. Вполне понимаю Сюя. Когда он ходил по городу с молодой и красивой Монгэ Цэцэк, то ещё больше, наверное, боялся, что не успеет на свой гусиан. Но ничего, пока будет писать свою книжку, может, и дождётся, что разрешат вернуться. Самое главное, чтобы после поездки в Россию он не бросил это занятие. А то совсем затоскует и точно дуба даст.

— Моя прабабушка, мне кажется, тоже была диссидентом. Скрытым диссидентом.

— Ей не нравились коммунисты?

— Ей было всё равно. Она любила выпить, покушать, поболтать. Она не любила работать, удачным образом получила травму на пилораме и двадцать пять последних лет своей жизни провела, сидя на кровати в комнате. Она тоже была из деревни. Когда умер Сталин, то все или плакали, или радовались, а прабабушка купила бутылку водки, выпила, а потом легла спать.

— Нет, тогда она не диссидентка.

— Да, я не так выразился. Но, понимаете, ей было всё равно. Это, по-моему, хуже, чем диссидент. Она не поддавалась этому гипнозу, этой пропаганде. А под старость лет вообще устранилась от всей этой дурацкой жизни.

Да, ей было на всё наплевать. После того, как они с деревенскими бабами безнаказанно забили кольями гулящую Катьку, она не сделала больше ничего, что можно было бы истолковать как борьбу за или против коммунизма. Она вышла замуж за ленточки — красивого балтийского матроса и стала крутить им, как хотела, ласково называя сатаной. Она голодала в тридцатые, но при своей хитрости и общительности умудрялась добывать еду детям. Сходит к мужикам на станцию и приволочёт конскую ногу или пшена. Потом подалась за своим сатаной в Ленинград, Москву. В сорок первом её пытались эвакуировать в Сибирь на оборонные предприятия, но, проезжая мимо своей родной станции, она выкинула из поезда свой узел, а потом прыгнула сама. Смерть вождя она использовала, как хороший предлог угоститься водочкой, чтобы не ругалась дочка. «С горя коль, нельзя выпить маненько?».

Все её истории, которые она выдумывала на старости лет, оканчивались неизменными ста рублями и медалью. Видимо, это был потолок её представлений об успехе, и она, скорее всего, рассудила, что драть себе задницу ради такой мелочи не стоит. И врагом народа она не была. Я думаю, что не существовало такого пряника, на который она бы покусилась, и такого кнута, которого бы она испугалась. Она была очень сильная, некрасивая, хитрая и быстрая на язык. И, по-моему, ей было плевать на свой гусиан.

Мне не нравятся такие люди, но я им завидую. С такими, как она, никакого коммунизма не построишь. Вообще ничего не построишь. Хотя, конечно, её нельзя назвать диссидентом, — слишком здоровое сердце в девяносто с лишним лет. Перед тем, как она умерла, лечащий врач сказал, что её сердце работает, как часы.

Скорее для неё подходит слово пофигист, только я не знаю, как это будет по-английски.

Она тоже лежит на Востряковском кладбище.

Мы курим с преподавательницей китайского, с нашей основной, русской преподавательницей, на закиданной окурками институтской лестнице.

— Может быть, Сергей, вам всё-таки стоит отказаться от того, чтобы подрабатывать, и уделить побольше времени учёбе? Я, конечно, понимаю ваше положение, но вы рискуете слишком отстать.

— Попробую, я и сам понимаю.

— Вы выбрали слишком сложный язык. Кстати, почему вы пошли именно на китайский? По чьим-то стопам?

Сун и другие китайцы не задают подобный вопрос, им, наверное, кажется это само собой разумеющимся — не вьетнамский же, в самом деле, учить! Все остальные окружающие меня люди спрашивают об этом обязательно. И я каждый раз злюсь, потому что не знаю, что ответить.

— Я вообще-то хотел на монгольский.

— Ну ладно, тогда поставлю вопрос по-другому — чем вы хотели бы заниматься после окончания института? Вы думали об этом?

Думал тысячу раз, только без толку всё. Хуже от этого становится, если представляешь будущую жизнь. Хватило у меня сил на то, чтобы сбежать из технического ВУЗа и поступить на восточные языки, а дальше что? Для того, чтобы с радостью думать о будущем, необходимо иметь хотя бы примерную цель. Ну не цель, так пример для подражания.