Книга Неизвестный Булгаков. На свидании с сатаной - Юрий Воробьевский

«Та двойственность в восприятии мира, какая была присуща «серебряному веку», не обошла и Горького, в котором собственное индивидуальное своеобразие мировидения соединилось с общею болезнью времени — и привело к искаженному пониманию бытия.

Алексей Максимович признавался: «Это… раздвоение личности переживалось мною весьма мучительно и нередко заставляло меня создавать драмы там, где можно было бы ограничиться весёлою игрой в легкой комедии»» (Гольцман Е. Странные знаменитости. М., 2003. С. 449).

…Для того, чтобы справиться с Пешковым, нужны были все новые шоки. Вот очередной из них.

В 1897 году «… он тяжело, почти смертельно заболел то ли туберкулезом, то ли опаснейшей формой хронического бронхита. Три месяца будет находиться на грани жизни и смерти… Больного, уже обремененного семьей, его начинает преследовать нужда… Он начинает закладывать вещи. Пишет Короленко, что как писатель совершенно не может работать.

В этом состоянии он, тем не менее, завершает рассказ «Коновалов», герой которого кончает с собой (реальный казанский пекарь Коновалов этого не делал). И тогда же пишет «Вареньку Олесову», апофеоз победы телесной красоты над «скучной» моралью. И это в то самое время, когда, как обнаружил самарский специалист по грудным болезням доктор В. И. Косарев, «дело оказалось очень скверным: и хрипы, и продухи, открытие каверны».

С этого момента начинается пожизненное кровохарканье Горького, и из здоровенного парня, способного ворочать многопудовые мешки с мукой, он превращается в объект постоянной головной боли для докторов. Так «рождался» писатель Горький. Через «переход и гибель»…[27, с. 146]. Гёте проделал практически такой же трагический путь до него, Михаил Булгаков — после[10].

Горький выстрелил в Пешкова

В чем заключалась трагедия? В логике духовного развития Горького, в образе которого определенно угадывались признаки если не сверхчеловека, то «сверхписателя», Пешкову отводилась роль «бывшего человека», брошенного кокона, из которого выпорхнула бабочка. Точнее — буревестник[3–2, с.160].

«Новый человек» даже убить хотел «бывшего». Этот случай Горький опишет потом в автобиографическом рассказе «Случай из жизни Макара». «Герою рассказа (то есть, по сути, самому Максиму Горькому) 19 лет, он здоров, жизнь кажется ему интересной, он ищет новых впечатлений, общается с людьми, читает много книг. Ни о каких драматических ситуациях в его жизни речь не идет. Но вот… постепенно у него появляется чувство усталости, скуки, острое недовольство собой и людьми. Макар покупает револьвер, изучает анатомический атлас, чтобы не промахнуться, стреляя в сердце, тщательно моется в бане, оставляет предсмертную записку» (Гефдинг Г. Очерки психологии. СПб., 1898).

В своей настоящей жизни Пешков тоже оставил записку. С прелюбопытнейшим содержанием: «В смерти моей прошу обвинить немецкого поэта Гейне, выдумавшего зубную боль и сердце. Прилагаю при сем мой документ, специально для сего случая выправленный. Останки мои прошу взрезать и рассмотреть, какой черт сидел во мне за последнее время»… То ли сам Пешков такое выдумал, то ли Горький, издеваясь, написать заставил?

Просьба Алексея «взрезать» его труп кажется эксцентричной только на первый взгляд.

Ирина Паперно в книге «Самоубийство как культурный институт», проанализировав много записок самоубийц XIX века, обнаружила, что такие просьбы были удивительно частым явлением, то есть несчастные зачем-то непременно желали быть «взрезанными»[3–2, с. 94–96]. Начавший «просвещаться» человек традиционного общества еще помнил, что в душу грешника может вселиться бес, но уже настолько доверял науке, что считал ее способной разрешить ситуацию хирургическим путем.

Горькому убить Пешкова не удалось. Пуля, пробив легкое, застряла в спине.

Пулю вырезал ассистент хирурга, профессора Казанского университета Н. И. Студентского — И. П. Плюшкин, и операция прошла удачно.

Однако на третий день в больницу на обход приехал сам Н. И. Студентский, известный своей грубостью. Он чем-то обидел прооперированного. «Горький», не оставлявший своих замыслов, тут же воспользовался ситуацией. Шепнул что-то Пешкову и тот, схватив большую склянку хлоральгидрата, выпил его… Алексею промыли желудок.

Потом несостоявшегося самоубийцу, пригласили (так полагалось в православном государстве) на духовное собеседование. Позднее писатель вспоминал: «Допрашивал иеромонах, «белый» священник, а третий — Гусев, профессор Казанской духовной академии. Он молчал, иеромонах сердился, поп уговаривал. Я заявил, чтоб оставили меня в покое, а иначе я повешусь на воротах монастырской ограды»[3–2, с. 106]. Немедленно отправить своего подопечного в ад — это намерение вселившийся в него бес выполнял упорно.

В 1892 году Алексей Максимович писал… «Пуля в лоб или сумасшествие окончательно. Но, конечно, я выбираю первое»[3–2, с. 62].

В творчестве Горького, особенно раннем, — очевидный избыток самоубийц. Начнем с самоубийства Сокола, приветствуемого автором, в отличие от «мудрости» Ужа. А разве не убивает себя Данко, пусть и ради людей? Кончает с собой красавец и силач Коновалов. Илья Лунев в романе «Трое» разбивает себе голову о стену. Вешается на пустыре возле ночлежки Актер…

Своей «суицидальной» литературой Горький тоже как будто бы «откупился» от демона самоубийства. Забросил в сознание миллионов читателей выгодную инфернальному миру идею и за это самого его — до времени — бесовский мир как бы оставил в покое[11].

Отношение к самоубийцам зрелого Горького — резко отрицательное… На трагедию Маяковского он отозвался почти презрительно: «Нашел время…»

Кстати, и герой рассказа «Случай из жизни Макара» постепенно выздоравливает и возвращается к реальной жизни, навсегда отбросив мысли о смерти.

И это — на фоне разраставшегося «вертеризма». На фоне того, что самоубийство стало даже темой газетных шуток. (Рисовали, например, повесившегося на осине человека и делали подпись: «Подосиновик»… Очень смешно!). Горький отмечал: «Эпидемия самоубийств среди молодежи — в тесной связи с теми настроениями, которые преобладают в литературе, и часть вины за истребление молодой жизни современная литература должна взять на себя.

Несомненно, что некоторые явления в литературе должны были повысить число самоубийств»… Горький вел кампанию против постановки в московских театрах инсценировок романов Достоевского «Идиот», «Бесы» и «Братья Карамазовы», изображавших самоубийство на сцене: «Кто знает? — не влияла ли инсценировка Карамазовых на рост самоубийств в Москве».

Да, повзрослевший Алексей Максимович как будто одумался и с осуждением писал о том, к чему причастен был сам. Как будто… На самом же деле окрепший Горький (например, в драматургии 30-х годов) действовал в прежнем же направлении, только куда тоньше.

Вот священник в одной из его пьес говорит о причинах самоубийств именно то, что и должен сказать иерей: «Высокоумие, атеистическая мечтательность — причина таких и подобных фактов». Все так. Однако здесь есть одно «но»… «Но в пьесах, — пишет профессор Дунаев, — раз за разом к подобным высказываниям нарастает всё более ироничное, неприязненное отношение. Истина опрокидывается, выворачивается наизнанку, происходит ее компрометация и отвержение. Не успевает о. Павлин и рот открыть, а уже известно: сейчас скажет очередную вредную глупость.