Книга Странная жизнь одинокого почтальона - Дени Терио

Убедившись на собственном опыте, что Робер при желании может проявлять себя человеком безжалостным и жестоким, Билодо весь остаток дня думал о том, какие формы могут принять его угрозы. Что же касается Тани, то здесь с уверенностью можно было сказать только одно: он обязан сказать правду, какой бы горькой она ни была.

* * *

Угрозы Робера не преминули обрести конкретные очертания. Явившись на следующий день на почту, Билодо ошеломленно увидел на доске объявлений ксерокопию его танки, якобы подписанную им и напечатанную на розовой бумаге для пущего зрительного эффекта. Листки с его стихотворением были разбросаны по всему отделению, в том числе и в кабинках для сортировки корреспонденции, из которых то и дело доносились язвительные смешки. Ощущение было такое, что его творение прочла вся Вселенная. Ситуация приобрела характер дежурной шутки: сталкиваясь с ним, каждый норовил намекнуть на любовь, цветы и на садоводство в целом. Не в состоянии что-либо с этим поделать, почтальон замкнулся в гробовом молчании, стоически терпя унижение. Момент, когда он разобрался с почтой и двинулся в обход участка, показался ему сущим избавлением, но три часа быстрой ходьбы так и не помогли совладать с эмоциями. Ближе к полудню Билодо направился в «Маделино», твердо решив поговорить с Таней и рассказать ей правду, но, войдя в заведение, сразу понял, что Робер со своими коварными происками его опередил: на него старались не смотреть: когда он проходил мимо, разговоры стихали; исключение составлял лишь уголок почтальонов, где дружки Робера открыто поднимали его на смех. Сам он глядел на него злобно, его нос теперь приобрел фиолетовый оттенок. Таня, увидев Билодо, сделала вид, что даже с ним не знакома, и скрылась на кухне.

— Сеголен! Сеголен! — томно ревели придурки в противоположном углу зала.

Молодой почтальон побледнел. В этот момент он многое бы отдал, чтобы оказаться отсюда как можно дальше. Он уже встал, чтобы уйти, но вспомнил, что еще не поговорил с Таней, набрался храбрости и остался. Стараясь не обращать внимания на блеяние, каламбуры и другие поэтические аллюзии, он сел у стойки.

— Сеголен! Увези меня в шлюпке на твою Гваделупку!

Билодо сжал кулаки, спрашивая себя, сколько ему удастся продержаться. Из кухни, с подносом в руках, показалась Таня. Он махнул ей рукой, но она величественно прошествовала мимо, чтобы отнести заказ почтальонам. Те не замедлили воспользоваться столь замечательной возможностью ее поддразнить и спросили, не собирается ли она в этом году отправиться в отпуск на Гваделупу. Если конечно же не ревнует к сопернице и если согласна на секс втроем. Потом заметили, что жених Либидо дожидается ее у стойки и если она поторопится, то заслужит право на еще одно стихотворение, на этот раз посвященное исключительно ей. Таня обслужила их, не разжимая губ, но было видно, что внутри у нее все клокочет. Наконец, решив, что уже достаточно помариновала Билодо, она подошла и заняла пост за стойкой, лучась холодом, способным потопить дюжину «Титаников». Что ему надо? Найти еще одну такую простофилю, как она? Дурочку покрасивее? Или, может, подопытного кролика, на котором можно опробовать свои стихи? Билодо сокрушенно ответил, что она ошибается, что он хотел бы поговорить с ней наедине, но официантка ответила, что это бесполезно, что они и так друг другу уже все сказали, а потом швырнула на стойку скомканный лист бумаги.

— Держи свой стишок, Либидо! — хлестко бросила она.

В углу почтальонов зааплодировали, впрочем, за другими столиками тоже, потому как недостатка в болельщиках Таня не испытывала: все, кто пришел в ресторан пообедать, с интересом следили за развитием ситуации. Билодо пошел за ней, у двери на кухню остановился и тихим голосом поклялся, что он ни в чем не виноват, что стихотворение посвящено другой женщине и что он никогда не собирался его ей отдавать. На что девушка, превратившись в живое воплощение недоверия и подозрительности, спросила, почему он, вместо того чтобы рассказать ей все накануне, выставил ее на посмешище? Грубо оборвав невнятное бормотание Билодо, она заявила, что не желает ничего знать об их с Робером грязных играх: пусть найдут себе другую жертву, а ее оставят в покое. Ее взволнованная речь была встречена новым громом аплодисментов. Заливаясь слезами, Таня укрылась на кухне, а вместо нее на пороге вырос повар заведения господин Мартинес — добрых сто килограммов злости, не считая кухонного ножа в руке. Не имея другого выхода, кроме как отступить, Билодо поспешно вышел из ресторана, где его теперь все считали парией. Он хотел побежать и спрятаться на краю света, но земля уходила у него из-под ног, колени подгибались, и он, чтобы не упасть, был вынужден сесть на ступени первой попавшейся лестницы. Пять минут спустя, когда он еще боролся с растерянностью, пытаясь овладеть собой и переварить едкую смесь гнева и стыда, язвой точившего душу, из «Маделино» вышел Робер со своими дружками. Бывший приятель не остановился и прошел мимо Билодо, явно наслаждаясь печальным зрелищем его поражения. За ним триумфально шествовали приспешники, распевая гимн, восхвалявший экзотические красоты архипелага Гваделупа. Не имея сил сопротивляться, Билодо опустил глаза и уставился на смятую, скомканную танку, которую по-прежнему сжимал в руке… Потом присмотрелся внимательнее, расправил и понял, что это не оригинал, а всего лишь очередная копия! В порыве гнева он окликнул Робера, который со своими сбирами был уже в сотне метров впереди. Когда Билодо побежал их догонять, бывший друг милостиво остановился и стал ждать. Молодому поэту было не до реверансов, поэтому он потребовал, чтобы Робер вернул ему письмо. Немало посмеявшись над этим заявлением, тот заявил, что этих дерьмовых стишков у него больше нет, потому как он отправил их адресату, и двинулся дальше в окружении толпы прихлебателей. Билодо застыл на месте, пораженный известием о том, что танка отправилась в путь.

После всех злоключений он вернулся в отправную точку. Энсо.

Семнадцать

Сеголен вот-вот получит танку, все остальное теперь было не в счет. Происки Робера, страдания Тани, почта, жизнь, смерть — в глазах Билодо все это больше не имело никакого значения. Она получила его стихотворение? Прочла его? Какие чувства при этом испытала? Изумление и шок? Досаду и разочарование? Посмеялась над ним? Или же, напротив, танка ее тронула, пленила и все это только к лучшему? Всей душой желая, чтобы так оно и было, Билодо, чтобы успокоиться, воскрешал в памяти первоначальную реакцию Тани, когда она прочла стихотворение, — может, Сеголен отнесется к нему так же благосклонно? Но потом вспоминал мнение о нем Робера и опять терялся в догадках. «Дерьмо!» — вот что сказал тогда коллега. Может, он, по какой-то дикой случайности, оказался прав? По ночам Билодо преследовали кошмары. Он видел во сне огромный рот, приоткрывавшийся и произносивший одно-единственное слово:

— Дерьмо.

Рот принадлежал Сеголен, как и белые зубы хищницы и алые, ярко накрашенные губы, без конца повторявшие убийственный приговор:

— Дерьмо.

Каждый раз он вонзался в сердце Било-до ударом кинжала, ведь он знал, что это правда, что оно действительно дерьмовое, это его стихотворение, и что Сеголен тысячу раз права, что произносит его вновь и вновь, желая наказать его за глупость. Зубы Сеголен рвали танку на тысячу мелких фрагментов, бабочками разлетавшихся в разные стороны и навсегда исчезавших в бесстрастном небытии. На этих клочках бумаги Билодо видел свою сто крат умноженную печаль, свое лицо, будто отражавшееся в крохотных льдинках…