Книга Гамсун. Мечтатель и завоеватель - Ингар Слеттен Коллоен

Слово должно становиться цветом, звуком, воздухом. Употребление слов должно быть эффективным. Слова не должны давать осечку, они должны достигать своей цели. Автор должен владеть словами, порой укрощать их, рассчитывая на силу неожиданного воздействия, ему должна быть ведома их тайная сила. Слова обладают явной и скрытой внутренней силой, у них есть обертоны»[44].

Беренс тут же ввел многообещающего молодого писателя, новоприобретенного автора для своего журнала, в высокоинтеллектуальные литературные круги. Это были: Софус Клауссен, Юханнес Йоргенсен, Софус Микаэлис, Вигго Штюкенберг, Вальдемар Ведель. Главной своей задачей они считали ниспровержение литературных и политических идолов предшествующего поколения.

Так Гамсун впервые оказался в высокоинтеллектуальной литературной среде: «…Как хорошо мне здесь, в этой стране! Поверь мне, вся здешняя атмосфера, то, как организована жизнь, находятся в глубочайшей гармонии с моим сознанием, с моей натурой! Я в Европе, и сам, благодарение Господу, Европеец! Здесь у человека есть время, чтобы жить, — да, здесь у человека есть время — есть возможность останавливаться перед витринами книжных магазинов и разглядывать выставленные книги, читать их названия, и этим занимаются не только книжные черви вроде меня…» — с радостью сообщал он знакомым в Миннеаполисе[45].

Этой осенью ему исполнилось двадцать девять лет, и он много читал, чтобы встать вровень со своими оппонентами в литературных дебатах. Беренс дал ему почитать историю литературы Георга Брандеса. Гамсун все более и более развивал свои творческие принципы: «Требование стилистической оригинальности и требование глубокого проникновения во внутреннюю суть персонажей».

Подобно своим литературным собратьям, в это время Гамсун стал увлекаться газетными и журнальными статьями, посвященными проблемам душевной жизни и нервам. В это время медицинская наука открыла неизвестную ранее область подсознательного, невротического и патологического. Во многих странах писатели и критики начали проявлять интерес к этой области знания. Нервные явления, душевная жизнь — все это поражало воображение Гамсуна. Он рано начал размышлять над дикими припадками, которыми страдала его мать. В последние годы он все больше и больше задумывался о нервных явлениях, присущих его родне и в чем-то ему самому. Его интересовало, проявится ли нервное заболевание у него самого, если он живет совсем другой жизнью? А его собственная нервная утонченность, может быть, признак избранности, признак того, что он более развитый индивид, нежели другие? И быть может, разум имеет меньшее значение в жизни, нежели подсознание и инстинкт? Герои Достоевского, с творчеством которого он познакомился в Америке, восстают против разума. А разве он сам не такой, как они?

Наиболее заметной фигурой среди тех, кто интересовался художественным творчеством в русле новых психологических открытий, был знакомый Гамсуна Вальдемар Вед ель. Этот двадцатитрехлетний молодой человек работал над диссертацией, посвященной золотому веку датской литературы, а как литературный критик опубликовал следующий манифест: «В прежние времена людьми двигали простые и понятные чувства, такие как любовь, ненависть, печаль, гнев, ликование, которые целиком охватывали их, как волны. А теперь, в наше время, в душевной жизни человека возобладали причудливые, прихотливые, бесконечно более богатые нюансами чувства и настроения. Новая литература должна отражать нервную жизнь индивида», — такое требование выдвинул Вед ель. «Субъективный настрой писателя является предпосылкой создания психологических произведений»[46].

Всесторонне образованный, сын датского чиновника, оправдавший надежды вундеркинд, и сын портного из Нурланна, с образованием в 252 школьных дня в народной школе, обняли друг друга в знак полного взаимопонимания.

Выдвигаемая литературными кругами, близкими журналу «Ню Юрд», концепция восприятия современной городской жизни стала таким же откровением для двадцатидевятилетнего Кнута Гамсуна, как и в свое время радикальная манера Бьёрнсона писать о крестьянах, поразившая его в восемнадцатилетнем возрасте. Эти первые месяцы пребывания в Копенгагене ему все время казалось, что он находится в некой зеркальной комнате. Что бы он ни читал, с кем бы он ни беседовал, его собственный взгляд со стороны неотрывно следил за ним как писательской индивидуальностью, познавал свое «я». И чем больше он познавал себя, тем больше использовал это знание в своем творчестве: «Я чувствую, что жажда творчества отчаянно, как птица в неволе, трепещет в моей груди», — с ликованием писал он своему другу, аптекарю Ингвару Лосу, в Миннеаполис. «Грядет новая весна, крепнут новые силы, начинается обновление, у каждого поколения бывает своя утренняя пора. И вот теперь пришел наш черед!» Опьяненный страстным желанием творчества, он мечтает проникнуть в самое сокровенное в человеческой психике — «мимозы мыслей, элементы чувств», прикоснуться к тончайшей душевной паутине[47].

Он решил отложить на время в сторону привезенную с собой рукопись. Встреча в Копенгагене с молодыми писателями и критиками, выдвигавшими требование глубокого описания душевной жизни человека, явилась едва ли не самым потрясающим впечатлением в его жизни. Вот почему, как он объяснял Лосу, он задумал создать принципиально новую книгу. «Я горю от нетерпения! Я не могу ждать, дьявол творчества не оставляет меня в покое! Время пришло! Скоро выйдет моя книга!» — кричал он через океан.

Он попробовал изображать людей, непохожих на него самого. Ему никогда не удавалось изображать их такими, как ему хотелось. Зачастую он сам мешал себе. С растущим интересом читал он или слушал обсуждение книг и статей, в которых распознавал свою собственную, присущую ему самому иррациональность и раздробленность сознания.

В том же письме он признавался Ингвару Лосу: «Будь я достаточно обеспечен, я бы немедленно просто-напросто сочинил роман согласно моей безумной теории о душевной раздробленности! К этому я стремлюсь. Моя книга! Моя книга! Книга об удивительных нюансах. Я хочу изобразить тончайшие движения души, способные уловить дыхание цветков мимозы, где каждое написанное слово в книге подобно взмаху ослепительных крыльев — слова как зеркальные отражения речи повествователя».

Эти восторженные порывы, как волны, разбивались о скалу его нищенского существования.

Нужда заставила его заложить саквояж, обклеенный многочисленными разноцветными наклейками, свидетельствами его путешествий по Норвегии и Америке. А ведь они были ему дороги, как преданные любимые зверьки. О боже, только бы ему начать, ведь у него хватало собственных изменчивых умонастроений, их хватило бы на целую психологическую библиотеку. Надо было только продолжить с того места, где он остановился.