Книга Тебе единому согрешила - Анна Мар

«Какое варварство!» — думала Мечка, вспоминая костёл Сердца Иисуса, в Женеве.

Мессу главного алтаря можно было хорошо видеть лишь из центра, по бокам ее затемняли колонны. Кафедра для проповедей, круглая и нестерпимо некрасивая, прилеплялась, как ласточкино гнездо.

Все здесь, от крупного до мелкого, было безвкусно и банально. Глаз мог отдохнуть разве только на кровавой розе неугасаемой лампады, мерцавшей издали. Темно-коричневые конфессионалы ютились недалеко от входных дверей. Огромные часы звонили в простенке. Иногда они торжественно, как колокол, били время, заглушая хриплый кашель нищенки, сидевшей под ними на коленях.

«Да, все это вызывает насмешливую досаду, — подумала Мечка. — И вспомнить только костёл св. Анны в Вильне… или св. Яна… или Святого Бреста в Варшаве… А как «поют»!.. Великий Боже, да они голосят, как шарманщики!».

С весны ксендз Игнатий Рафалко исполнял здесь обязанности декана. Его перевели из Н-ска, он интриговал для этого не один год.

Вице-деканом был ксендз Кецарис, малоинтеллигентный литовец, с широким лицом, нестерпимый на кафедре. Фарисей и ханжа, он любил принимать у себя швей, горничных, кухарок, ибо с ними безопаснее и выгоднее.

Другой викарный, полный, холодный и осторожный, казался относительно интересным.

— Лицемерен и вероломен человек, — неустанно повторял он в проповедях и слал проклятия на беспечных.

Это была комедия, однако довольно прилично сыгранная.

Третий викарный, хрупкий, болезненный, с лицом затравленного школьника, поющий мессу чистым, приятным голосом, был чересчур незначителен.

Наконец, шумно, как вихрь, проходил в свой конфессионал ксендз Иодко. И когда дверца исповедальни замыкалась с легким стуком, Мечка испытывала глубочайшее удовлетворение, странное ощущение безопасности.

Часто, глядя на него с глубокой нежностью, она вспоминала ксендза Лоскуса. Она вспоминала тоску, неисцелимую и загадочную, этого высокого, сильного человека с лицом римского воина, носившого свою сутану, как власяницу. Ей казалось, что с тех пор протекла целая вечность.

Соседка по скамейке указала Мечке на двух русских конвертиток из купечества, родственниц.

— Вы только поглядите на этих комедианток… ежедневное причастие… О… о…

Старшая, Татьяна Ващенкова, высокая, плоская шатенка, с лицом кретинки, во всякую погоду являлась задолго до мессы. Медленно опускалась она на колени и устремляла блуждающей взгляд на ксендза Игнатия. Причащалась она ежедневно, принимая при этом позы, которые ей самой казались верхом изысканности и утонченности. Со стороны казалось, что эта нестерпимая, самодовольная лгунья заведена, как механически прибор. Иногда она притаскивала сюда двух мальчишек, сыновей, и когда они начинали болтать, читала им нотации, на виду у всех.

— Она позирует, — удивлялась Мечка, — для кого же? для окружающих, для семьи, для ксендза Игнатия, своего духовника? Или ей просто хочется выделяться, и переход в католичество она считает платьем парижского покроя?

Младшая, Ващенкова, Анна, были приличнее, хотя некрасивее. Ее сильно портил рот, крупный, грубый, выдававший ее неугомонное тщеславие… Она исповедывалась во французском костёле, а причащалась ежедневно в польском. Маленькая прогулка между алтарями, перемена декораций! Между родственницами чувствовался тайный антагонизм. Они следили друг за другом. Порою сюда же являлся ее муж, хилый, желтый субъект, с манерами маньяка и видом импотента. Эта чета играла роль среди колонии русских католиков. Их отмечали газеты и, боясь католической пропаганды, преувеличивали значение этих жалких ничтожеств. Ходили слухи, что Ващенковы богаты. Они внушали уважение швейцару, дэвоткам, нищим и всей остальной шушере, глядевшей в руки. Была здесь еще группа конвертиток-учительниц, до смешного похожих друг на друга и между собой знакомых. По субботам вся эта компания исповедывалась, и тогда другим приходилось долго ждать очереди. Татьяна Ващенкова читала свою исповедь по бумажке, как крошечная пансионерка, придавая таинству покаяния пошлость домашняго счета. Но, трепеща гнева Божьего, они еще больше трепетали полиции. Их паспорта оставались чистыми. Официально это были дщери православной церкви. Занимательные прятки, веселый маскарад, благочестие слишком благоразумное, чтобы нарушать личные интересы!

Мечке начали кланяться то с правой стороны, то с левой. Оказалось, весь бомонд девятичасовых месс быль знакомь между собою, отмечая зорко и точно каждую новую шляпу, новый туалет, пропущенную мессу соседки или ее чересчур длинную исповедь.

Однажды, когда Мечка под проливным дождем пришла на мессу, она изумленно увидела тонкий профиль Тэкли Лузовской. Черная вуаль и черное свободное пальто придавали ей вид вдовы. Она была очень бледна и худа.

Дверь сакристии отворились. Новый декан, ксендз Игнатий Рафалко шел медленно, стискивая платок, в руке, с миной благонравного мальчика.

С тех пор как его видела Мечка, он растолстел. Его негритянские губы были ярки, как вымазаннные кровью. Bce женщины смотрели на него. Он остановил двусмысленный взгляд на Тэкле Лузовской. Она сейчас же опустилась на колени. Татьяна Ващенкова, густо краснея, направилась к его конфессионалу. За нею потянулись и другия конвертитки. Мечка опять вспомнила Розу-Беату, — Розу-Беату, покончившую самоубийством.

После мессы она подошла к Тэкле. Та устало подняла свои красивые глаза, не выражая особой радости и не вставая с места. Как будто нехотя, она написала адрес на визитной карточке Мечки.

— А пан Ивон?

— Он остался в H-ске.

Ни на следующий день, ни через неделю Мечка не увидела Тэклю. Лузовская явно избегала ее. Зато Мечка встретила во дворе, около польской библиотеки, ксендза Игнатия. Он преувеличенно вежливо кланялся.

— Судьба нас сталкивает.

— Да.

— И ваш духовник?..

— Ксендз Иодко, по счастью, здесь… — резко оборвала она.

— Я все-таки советовал бы вам…

Он хитро прищурился. Она ждала гадости.

— Вы — молодая, красивая женщина. Вас везде замечают… Ксендз Иодко.

Декан смешался и вдруг залепетал жалобно:

— Я, конечно, не вмешиваюсь в чужие дела… Я отрезан от мира… Я ведь только странник…

Возвращаясь домой, Мечка устало клала молитвенник. О, эти уродливые ангелы на алтаре!.. Этот жалкий, порочный декан, ксендз Игнатий! Эта лицемерная банда конвертиток, служанок, елейных дураков, лентяев, ханжей самой гнусной закваски, с ежедневным причастием! О, эта пошлость, пошлость, убивающая лучшие намерения, чувства, молитвы, пошлость, унижающая и католичество и Бога!

«Господи, — думала она с отчаянием, — если к Тебе нужно идти рядом с этими животными или уподобиться им, я предпочитаю быть в стороне и мечтать о Тебе издали»…

Но по утрам, в половине девятого, она уже торопилась выпить кофе, и шла на мессу, жаждущая, тоскующая и возмущенная.