Книга Побег аристократа. Постоялец - Жорж Сименон

Вокруг столиков появлялось все больше пустых стульев. Дым сигарет заполнял залы, одновременно густели запахи спиртных напитков.

— Кофе, дамы и господа? Может быть, немного ликера?

Еще одно воспоминание внезапно пронзило господина Монда — картина, которую можно увидеть на парижских улицах, если заглядывать в окна ресторанов: трапеза закончена, на столе, покрытом испачканной скатертью и грязной посудой, чашки кофе, бокалы со спиртным, за столом мужчина средних лет, полноватый, раскрасневшийся, взгляд счастливый, но несколько беспокойный, а напротив — молодая женщина. Она подносит сумочку близко к лицу, чтобы, смотрясь в зеркальце, подчеркнуть помадой изгиб губ.

Он мечтал о таком. Завидовал… Жюли подправила макияж, порылась в сумочке, подозвала официанта:

— У вас есть сигареты?

И тотчас ее губы окрасили бесцветный кончик сигареты в телесно-розовый оттенок, более женственный, чем цвет обычной кроваво-красной помады.

Она все сказала. Исповедь закончена. Теперь опять она смотрится, опустошенная, в зеркало за спиной собеседника, и тоненькая морщинка, проступив на ее лбу, выдает озабоченность, которая снова гнетет ее.

Ей уже не до любви, пора решать другой вопрос — как выжить. Что у нее на уме? Ее стремительный взгляд снова и снова скользит по лицу и фигуре мужчины, эти якобы мимолетные касания оценивают его, измеряют и взвешивают пользу, которую тут можно извлечь.

А он в смущении, сознавая собственную глупость, мямлит:

— Что вы собираетесь делать?

В ответ — холодное пожатие плеч.

Как он завидовал тем, кто не заботится о завтрашнем дне, не ведает ответственности, которую другие взваливают себе на плечи!

— У вас есть деньги?

Щурясь от сигаретного дыма, которого сама же напустила, она взяла свою сумочку, молча протянула ему.

Прошлой ночью он уже заглядывал туда. С тех пор в сумочке ничего не прибавилось и не убавилось: все те же помада, румяна, огрызок карандаша, несколько мятых купюр, среди них одна тысячефранковая.

Она твердо смотрела ему в глаза, на ее губах медленно проступала презрительная усмешка, до ужаса презрительная, потом она сказала:

— Это меня не волнует, чего уж там.

Время было позднее. Теперь в опустевшем зале они оставались почти что одни, служители уже принялись наводить порядок, а в одном из углов официантки расставляли по столикам приборы для вечерней трапезы.

— Гарсон!

— Вот, прошу вас…

Цифры порхали, чернильный карандаш ловил их на лету и выстраивал в столбик на листке блокнота, потом этот вырванный листок лег на скатерть перед господином Мондом.

Денег у него в кошельке было много. Он их туда напихал, сколько поместилось. Ему стало неловко за такую набитую мошну; открывая ее, он невольно заторопился, словно скупец, норовящий скрыть свое добро от нескромных глаз, и сразу понял, что Жюли это заметила; увидев толстую пачку банкнот, она опять покосилась на него с подозрением.

Оба одновременно встали, вместе прошли вестибюль и вышли вдвоем на солнечную улицу, не зная, что делать, не понимая, прощаться им или они останутся вместе.

Побрели куда глаза глядят, очутились на набережной, машинально смешались с толпой, глазеющей на рыболовов — стариков и мальчишек с их удочками.

Пройдет еще час, и мадам Монд выйдет из автомобиля на улице Ларошфуко перед зданием полицейского комиссариата. А он даже не вспомнил о жене. Ни о чем не думал. Только ощущал себя движущейся частицей внутри безграничной вселенной. От его кожи, согретой солнцем, пахло весной. На штиблетах тонким слоем оседала пыль. Его преследовал аромат духов спутницы.

Так, без определенной цели, они прошли метров двести, потом она остановилась и объявила решительно:

— Не хочу ходить!

Тогда они повернули обратно, поравнялись с рестораном, на всех застекленных этажах которого жизнь замерла, лишь иногда мелькали белые и черные фигуры официантов. Они, само собой, двинулись дальше по авеню Канебьер. Перед закусочной, где назло времени года был натянут полосатый тент, господин Монд остановился, предложил:

— Хотите присесть?

Они расположились напротив большого окна, по обе стороны мраморного столика на ножке, он — над стаканом пива на круглой картонке, она — перед чашкой кофе, к которой не притронулась.

Ждала. Потом сказала:

— Я вас задерживаю, вам, небось, пора идти по своим делам.

— У меня нет дел.

— А, ну да. Вы же говорили, вы рантье. А живете где?

— В Париже. Но я уехал оттуда.

— Без жены?

— Да.

— Из-за юбки?

— Нет.

В ее глазах мелькнуло непонимание и, уже в который раз, настороженность:

— Тогда почему?

— Не знаю… Так…

— У вас нет детей?

— Да, собственно, есть…

— Выходит, вам ничего не стоит их взять да и бросить?

— Они уже большие… Дочь замужем…

Неподалеку от них два важных гражданина, сознающих собственную важность, играли в бридж, а двое совсем зеленых юнцов, ровесников Алена — на бильярде, эти всё ловили в зеркалах свое отражение.

— Не хочу возвращаться в ту гостиницу.

Она стремилась избежать тягостных воспоминаний. Он это понял. Но не ответил. Молчание затягивалось. Так они и сидели, неподвижные, подавленные, а между тем уже смеркалось. Скоро начнут зажигать лампы. Из окна закусочной, совсем близко, теперь падал свет, сбоку холодным пятном ложился на лица, оставляя другую половину в тени.

Жюли испытующе всматривалась в толпу, текущую мимо них по тротуару, то ли от нечего делать, то ли стараясь скрыть смущение, а может, все еще с надеждой — или страхом — ждала, что появится Жан.

— Вряд ли я задержусь в Марселе, — буркнула она наконец.

— Куда же вы направитесь?

— Не знаю… Куда-нибудь подальше отсюда. Может, в Ниццу? А может, забьюсь в какой-нибудь уголок на берегу моря, чтобы ни души… Мужчины мне опротивели.

В любую секунду оба могли встать и распрощаться, каждый пошел бы своей дорогой, чтобы никогда больше не встретиться. Похоже, они просто не знали, как бы это сделать, только потому и оставались сидеть.

Господин Монд, испытывая неловкость оттого, что так долго не расплачивался, заказал еще стаканчик. Она же, удержав гарсона, спросила:

— В котором часу идет поезд до Ниццы?

— Я вам сейчас принесу справочник.

Она передала его господину Монду, и он нашел два поезда — скорый, который отправляется из Марселя в семь вечера, и еще один, девятичасовой, но этот тащится вдоль берега со всеми остановками.