Книга Агент из Версаля - Владимир Бутенко

В первый же вечер, как только донцы расквартировались, Сиволапов пригласил офицеров к себе на ужин. К столу были поданы жареные утки в особом соусе, зайчатина, осетринка, а к сему выставлена и бутылочная батарея. Наголодавшиеся гости о соблюдении приличия особо не заботились и принялись за трапезу с превеликим рвением. Сам хозяин, породистый, усатый великан, с тяжелым и дерзким взглядом, взявший манеру держаться с соседями и с заезжими людьми запанибрата, наблюдал за донцами с усмешкой и движением головы давал знак лакеям расторопно наполнять чарки крепким мадьярским хересом. А гостечки, по всему, этому были весьма рады и не чинились, пили с нескрываемым удовольствием. Между тем с каждым тостом языки пирующих развязывались все заметней. И Константин Игнатьевич Сиволапов, предпочитавший поить других, а сам отхлебывающий из бокала вишневый компот, стал допускать в разговоре вольности, желая слегка подурачить постояльцев и вызвать этих неотесанных вояк на откровенность.

– Почто же вы, донские козаки, не поддержали своего земляка, Емельку Пугача? – вдруг спросил повеселевший помещик. – Он, подлец, намеревался всех нас, и дворян, и военных, и прочие сословия перекрестить в козаки. То-то бы для вас волюшка была! – глядя на Орлова, вел крамольную речь бывший капитан-артиллерист. – Я с вашим братом, донцом, многажды в баталиях участвовал. В Семилетнюю войну вместе Берлин брали! И повсюду ухарству вашему дивился, а пуще того – буйству! А вы не токмо бунтаря не поддержали, но сами же его и сцапали!

– Ты, барин хороший, непонятное гутаришь, – с недоумением ответствовал есаул Баранов, первый помощник командира отряда. – Мы матушке-царице присягали и свои душеньки за дела ее кладем. А Емельку я на войне с пруссаками встревал было, вор он и шельма ишо та! Ничтожная шкура! Как же с ним в кумпании состоять? Нет уж, разлюбезный наш хозяин, с клятвоотступником нам водиться не пристало. Воля волей, а ум не теряй!

– Самозванец, как в Манифесте государыни сказано, безвинных людей казнил, имения жег да грабил. Аль мы похожи на таких? – с укоризной продолжил Орлов, статный красавец, с проседью в бороде и волнистых волосах. – Знать, и вызвали нас в Москву из-за особого Ея Императорского Величества к донцам уважения.

Сиволапов хитровато улыбнулся, возразил:

– Вашего брата в один артикул не уложишь! Одним словом, вольные люди, козаки. А у козака в чистом поле – три воли… Ну, да бес с ним. Есть у меня в припасе хохлячья горилка. Полтавский купчишка на днях заезжал, целую бутыль оставил. Есть желание отведать?

Козачьи офицеры одобрительно закивали.

Леонтий в застолье отмалчивался, внимчиво прислушивался к другим и никак не мог отрешиться от своих грустных думок. По дороге дважды намеревался он сбежать из конвойной команды, чтобы отправиться в кавказскую сторону на поиски Мерджан. Поделился он в простоте душевной как-то с урядником Бубенцовым своей бедой, а тот только ухмыльнулся: дескать, ты с ней повенчаться не успел, пред Богом она тебе не жена, а девок заглядистых на Дону рясно, как звезд в морозную ночь. Эка потеря! Найдешь кралю еще лучше… Леонтий оборвал его и затаился. Самовольство и шалости конвойцев Орлов строго пресекал. А у Ремезова и так грехов за год набралось немало, тут и заступничество Платова уж точно бы не помогло…

Горилка разогрела и одурманила донцов. И Сиволапов, охотник поглумиться, убедившись, что гости размякли и одолеваемы сладостной дремой, вдруг громко произнес:

– Я, господа донцы, почему поминул в начале нашего разговора Емельку Пугача… Имел удовольствие лицезреть казнь оного злодея, находился от эшафота так близко, что слышал даже его шепот. Зрелище, милостивые государи, презабавное!

Лица козачьих офицеров тронула тень, все повернулись к хозяину.

– Я представлял его добрым молодцем, вроде вас, полковник Орлов. А оказался он низкорослым замухрышкой, с рожей полового из трактира. И как стали читать Манифест государыни, пал на колени и от ужаса челюстью затряс… Герой пред беззащитными помещиками и бабами, а пред палачом рассопливился, стал у всех прощения просить…

Гости помрачнели и насторожились.

– И как только изволили Манифест дочитать, кто-то из толпы крикнул: «А ну, поглядим, какая у него кровь, алая иль голубая, дворянская! Руби его скорей!» В ответ – смех толпы и гам-тарарам. Палач подождал, пока с вора зипун сдернули и голову ко плахе пригнули, размахнулся и – хрясь по шее! Так башка Емельки и отлетела! И кровища фонтаном… А это, господа хорошие, нарушение государственного закона. Пугача должны были четвертовать, а не так легко умертвить. Палач, подлец, вместо того, чтобы руки и ноги рубить, пожалел сего душегубца…

– Замолчь, ирод! Замолчь! – вскочил, с остекленевшими от пьяного гнева глазами, сотник Алабин. – Не измывайся над сродником нашим! Нехай он и душегубец, а раскаялся и христианином помер…

– Эт-то что за выходки?! – взорвался хозяин, давно уже готовый к такому повороту застолья. – Хам! Вон из моего дома! И вы, господа, не злоупотребляйте гостеприимством… Завтра же покинуть мою усадьбу!

– Господа офицеры, свяжите этого осквернителя Указа императрицы, – жестко приказал Орлов.

Сиволапов грозно встал, но поручик Матзянин и Баранов, сидевшие к нему ближе других, схватившись с бывшим артиллеристом, заломили ему руки назад. Со связанными руками барина-дуролома отвели и заперли в чулане, к ужасу камердинера и лакеев. Тут же двое козаков взяли арестанта под караул. Узнав о произошедшем, жена Константина Игнатьевича, тихая, забитая женщина, упала в обморок. Впрочем, скоро она пришла в себя и, приняв лаврово-вишневых капель, в сопровождении прислуги явилась ко двери, за которой был заточен супруг. Узник дал распоряжение немедленно отправить управляющего в волость, сообщить о козачьем разбое и потребовать для усмирения донцов стражей порядка и войска. Он громоподобно метал угрозы и донцам, и лакеям, не вступившимся за него, ссылался на дружбу с опальным генералом и графом Петром Паниным, предрекал своим насильникам пожизненную ссылку в Сибирь.

А козачьи офицеры, заставив лакеев обновить в канделябрах оплывшие свечи, продолжали трапезничать, позабыв о хозяине. Лишь под утро они, отведя души песнями, подустали и разбрелись по отведенным во флигельке комнатам. Утро вечера мудренее…

Леонтий, слыша могучий храп есаула Баранова, долго ворочался. Он всегда относился к людям ученым и бывалым с почтением, стараясь набраться от них знаний. Вот и Сиволапов сперва показался ему особой серьезной, а вышло наоборот, и открылся отставной капитан с самой неблаговидной стороны. Богат, сыт, волен в своих поступках, к чему бы бузить и самодурничать? То упрекал донцов, что не якшались с Пугачом и не выступили супротив царицы, то стал с издевкой рассказывать, как казнили самозванца. Почто ему это? Беса потешить решил?

Запах дыма поднял Леонтия с кровати. Сквозь щель в рассохшейся двери ветер доносил отчетливый гаревой душок, знакомый с детства. Где-то неподалеку жгли камыш. Но почему ночью? Заливистое ржание лошадей вмиг осенило догадкой! Он затряс есаула за плечо, крикнул, что горит овин. Баранов вскочил, сонно хлопая глазами, и вслед за Леонтием бросился на двор. И только на крыльце, ощутив босыми ногами лед, вспомнил, что сапоги остались у камина.