Книга Пять вечеров с Марлен Дитрих - Глеб Скороходов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Неизвестно, успели ли снять счастливого отца и мамашу, его жену, Ольгу, актрису мюзик-холла, с новорожденным на руках для фильма «Поцелуй Мэри Пикфорд». И вот этого Дугласа я видел не раз, бывая в гостях у его мачехи Любови Орловой.
И надо же было случиться такому, что отправившиеся в командировку в США Сергей Эйзенштейн, Эдуард Тиссе и Григорий Александров сделали перед броском через океан остановку в Берлине, где присутствовали на съемках «Голубого ангела».
Судя по утверждению изданной в 2008 году книге, именно Александров нашел для Штернберга очаровательную блондинку Марлен Дитрих, пленил ее своим всесокрушающим шармом, конечно, без всякого сомнения поведал актрисе об оставленном в Москве трехлетнем сыне Дугласе.
Цепкая память Марлен сохранила эту исповедь, и когда ей представили партнера по новому фильму «Рыцарь без лат» – Дугласа Фербенкса-младшего, она, конечно же, немедленно спросила:
– Вы русский?
Удивленный актер ответил:
– Двадцать шесть лет назад, в день моего появления на свет, мой отец был американец.
Марлен засмеялась. Дуглас не понял, почему, но смех при знакомстве, говорят, прекрасная примета.
Съемки «Рыцаря» шли в Европе. Пока готовились к ним, Марлен пригласила нового знакомого погостить у нее в старинном замке, что она сняла в окрестностях австрийского Зальцбурга. Узнав, что Фербенкс-младший в немецком ни бум-бум, успокоила его:
– С немецким у нас проблем не будет.
Они подружились, начались съемки, и Фербенкс стал частым гостем лондонского отеля, где для Марлен сняли «люкс». «Я, входя в номер, всегда отвешивал поклон стоящему в прихожей портрету Джона Джильберта, подсвеченного мерцающими поминальными свечами», – писал он.
Дуглас нашел в Лондоне хорошего скульптора, который довольно быстро выполнил его заказ – сделал в бронзе обнаженную фигуру Марлен. Оригинал Дуглас подарил актрисе, оставив себе гипсовую копию. Скульптура Марлен, которой исполнилось тридцать пять, выглядела великолепно.
Но в своих воспоминаниях Дуглас писал не о бронзовом изваянии, а о натуре, отмечая, что Марлен оказалась изумительным человеком, лишенном предрассудков, возлюбленной, философом и другом.
А московского Дугласа, остававшегося Дугласом по паспорту, друзья стали называть Васей.
Кэтрин Хепберн, Дуглас Фербенкс-младший и Марлен Дитрих на закрытом показе. 1933 г.
На следующий день я по предложению Марлен, горячо поддержанным Норой, снова пожаловал на концерт.
Мое интервью, сделанное после первого же выступления актрисы, прошло в эфир, получило одобрение начальства, восхитившегося превосходными песнями, и все на стихи поэтов с мировыми именами. Песни, что попали мне, Марлен дала сама – это были записи, профессионально сделанные на концерте в Варшаве, откуда Марлен приехала к нам. Писать ее песни из зала, да еще на репортерский магнитофон с речевым микрофоном с минимальной скоростью, я не решился. А сделать полноценные записи с концертов не решилось начальство.
Только Наташа Сухаревич из «Доброго утра» поймала меня в коридоре:
– Задыхаюсь без хорошего музыкального материала. Может, у Марлен есть что-нибудь веселое или хотя бы не грустное, о любви, скажем, но мелодичное, – так сделай для меня кадр. Если хочешь, дам как «Веселого архивариуса», а нет – в любом виде. Сегодня к вечеру сможешь? Так завтра утром точно!..
Во второй вечер Марлен пригласила в свою гримерную к семи. На сцене еще было тихо – клоуны и акробаты еще не кувыркались.
К этому часу она, причесанная и загримированная, сидела у зеркала в длинном шелковом халатике с розовой опушкой. Рядом – переводчица высшей квалификации Нора Лангелен, с ней мы давно знакомы: она – мастер синхронного перевода, без нее не обходился ни один московский кинофестиваль.
– Послушайте меня сегодня из-за кулис, – предложила Марлен, разливая по бокалам шампанское из маленьких бутылочек, – у нас еще час. Ваши вопросы.
Марлен была явно расположена к беседе. Я не сказал об одной важной вещи. Обычно, на Западе и в Штатах, она пела свою программу в одном отделении. Сорок пять минут – общепринятая концертная норма. У нас актрисе сказали, что советский зритель привык только к концертам в двух отделениях, и потому к Марлен пристегнули еще сорок пять минут с фокусником, жонглером, акробатами, работавшими под утесовских музыкантов, и конферансье, пытавшимся рассказывать нечто смешное. Зрители томились, выходили из зала, прохаживались по фойе, ожидая то, ради чего они пришли. А актриса ждала своей очереди в гримерной.
– У меня много пластинок Александра Вертинского, – сказал я Марлен. – Одна из его любимых песен посвящена вам – «Гуд бай, Марлен». Опус 1935 года. В пятидесятых годах я слышал эту песню на его концерте.
– Он так долго не расставался с нею? – улыбнулась Марлен. – Песню эту он написал, когда мы жили в Голливуде. И еще одну, что посвятил мне, – «Малиновка моя, не улетай». Я тогда даже пыталась учить русский, но не получилось. Хотя понимаю: поэзию надо читать только на языке оригинала. Вертинский, по-моему, настоящий поэт, а свойственная ему ирония – способ его существования.
– Я заметила одну закономерность, – продолжала Марлен. – Мужчина, если он влюблен, старается обязательно как бы закрепить эту любовь в своем творчестве. У психоаналитиков, наверное, есть этому какое-нибудь абсурдное объяснение, но мне кажется, здесь что-то сродни сублимации. Эрих Мария Ремарк изобразил меня в своем романе «Жизнь взаймы», хотя я никогда не страдала от туберкулеза, Бог уберег. Хемингуэй дал мой портрет, и многие считают абсолютно точный, в «Островах в океане». Его героиня там даже актриса, мать детей рассказчика, и многие друзья со смехом спрашивали меня, как я сумела так быстро беременеть, скрыв это от них!
Наша история с ним – готовый сюжет для романа, никем не написанного.
Марлен замолчала, сделала несколько глотков шампанского и затем закурила.
– Вы любите книги Хемингуэя? – прервал я паузу. – Расскажите о ваших литературных пристрастиях.
– Вот теперь я действительно чувствую, что я в России, – засмеялась Марлен. – За свою жизнь я дала сотни интервью и, поверьте, меня ни разу не спросили, каким книгам я отдаю предпочтение, да и вообще, умею ли я читать. Во всем мире журналистов интересует что угодно, только не это.
Я помог ей открыть еще одну маленькую бутылочку французского шампанского. Налив себе, Марлен сказала:
– Люблю поэзию Рильке, Бодлера. Прозу Ремарка, Хемингуэя, Белля.
– А русскую? – спросил я.
– Прозу Константина Паустовского! – ответила Марлен неожиданно. – Его рассказ «Телеграмма» – гениальный! К сожалению, читала его по-английски, в параллельном издании: страница на русском – другая на английском. Ничего лучше этого рассказа я не знаю.
