Книга Я уже не боюсь - Егор Зарубов

– Вижу, что сечешь. Так что уважай мать и помоги ей через эту хрень прорваться. С деньгами помогу, если что.

Грегори Пек тоже докурил, оставив пустую папиросную картонку дымиться в руке.

Ко мне подходит Юля. Берет меня за руку. Она в черном платье без рукавов, облившем ее тело, как деготь. Гроб начинают опускать вниз. Мама плачет. А я чувствую себя худшим из худших негодяев, каких носила земля: мысли целиком и полностью занимают изгибы черного Юлиного платья.

Мы сидим, свесив ноги, на разбитом парапете крыши кинотеатра. Он заброшен уже лет пять – в кассах стрип-бар «Рокки» и магазин румынской мебели, а в залах, где все мы когда-то, разинув рты, наблюдали за подвигами Шварценеггера, теперь пауки и крысы смотрят свое любимое бесконечное кино – кромешный мрак. Зато можно залазить на крышу и сидеть рядом с огромными ржавыми буквами «ЗАГРЕБ», глядя на текущую внизу реку света автомобильных фар и висящие над ней на другом берегу утесы многоэтажек, сияющих огнями окон.

Нас то ли восемь, то ли девять – Олежка Соплежуй, брат Китайца, уже мог погнать домой, а может, и лазит где-то внизу, в будке киномеханика, куда можно забраться с крыши.

Рядом со мной и Юлей, под покосившейся буквой «А», стоит кассетник Долгопрудного, из которого шарашит Эминем. Хозяин магнитофона и Алла танцуют, вытягивая руки к черному небу; их кроссовки прилипают к горячему после дневной жары рубероиду. Алла заливисто смеется.

Возле буквы «Г» Китаец, как обычно, страдает херней – отрывает от заржавленной буквы древние неоновые трубки. Чуть поодаль тусят Богдан Кадык, Шкварка, девчонка Шкварки из двести сорок третьей школы, с синими волосами, и какая-то ее подружка. Они – просто темные силуэты, с сигаретными угольками в темных руках и хрустящим битым стеклом под темными подошвами.

Мы с Юлей молчим и смотрим на гудящий проспект. Мы много говорили, и это молчание не висит между нами незримой стеной, как порой случается, – нет, мы молчим, как и говорим, об одном и том же. По крайней мере мне так кажется.

– Хочешь, поедем на дачу ко мне? – говорит Юля, сплетая пальцы с моими и болтая ногами в воздухе.

Я смотрю в ее глаза, и мне кажется, что в них невероятно, несоизмеримо больше, чем в моих, – как будто там бескрайние просторы новых миров, а в моих – только пыльная захламленная комнатушка.

– Да. Да, конечно, давай, – отвечаю я.

Она улыбается, проводит языком по зубам, потом надувает и хлопает пузырь из жвачки. Делает глоток ром-колы, наклоняется ко мне и целует.

Кажется, я сорвался с парапета, но лечу не вниз, на разбитый асфальт старой стоянки, а вверх. К звездам.

– Да, полюбасу едем! – плюхается рядом Долгопрудный.

Я чувствую мгновенный укол неприязни (помню, как Юля когда-то на него поглядывала), но тут же вспоминаю, что у него дача рядом с Юлиной и никто нам не помешает уединиться.

И заняться кое-чем еще.

Юлина улыбка вдруг блекнет, сменяется гримасой боли; бутылка с ром-колой выпадает из ладони и летит в темноту; звон стекла рикошетит от старого кафеля стен.

Думаю, Юля могла бы упасть вниз, если бы я не схватил ее за руку. Прижав ладонь к груди, она судорожно втягивает воздух в легкие.

– Эй! Ты чего? Все окей? – спрашивает Долгопрудный, перестав ухмыляться.

– Юль, ты как? Что случилось? – шепчу я. На мгновение меня охватывает паника: я представляю себя, как трудно будет спустить Юлю вниз, если…

– Все… хорошо… – отвечает Юля, сжав мою ладонь так сильно, что белеют костяшки пальцев. – Я… Просто что-то на секунду прихватило в груди…

Она смотрит на меня, пытается улыбнуться, но кожа под глазами блестит от слез.

– Может, нужно вызвать… – начинаю я, но Юля качает головой:

– Нет.

Взяв с парапета пачку, она едва не рассыпает сигареты, прикуривает одну дрожащими руками и встает, перебросив ноги на крышу. Выдохнув дым, она снова улыбается – на этот раз нормально.

Почти.

Бросив взгляд на притихших друзей, она кладет ладони мне на плечи:

– Ничего страшного, у меня бывало уже такое. Давай пойдем, а? Проводишь меня.

По пути к ее дому я еще несколько раз пытаюсь разузнать, что это за «бывало уже такое», но Юля говорить на эту тему не хочет и парой поцелуев отбивает желание и у меня. Остаток пути мы говорим о всякой ерунде – как ее кошка Макси не любит рыбу, как от Аллы Игоревны, нашей бывшей классухи, ушел муж и как завтра в десять встретимся на остановке, чтоб ехать на дачу. Долго обнимаемся на лестничной клетке. За окном – холодный свет фонарей во дворе. На облупившейся зеленой краске стены – надписи: красным «COME INTO MY LIFE» и черным корявенько «РЭП – КАЛ».

По пути вниз – лифт в Юлином парадном не работает – я читаю и другие, покрывающие стены снизу доверху бесконечной вязью. За эти летние дни – странные, жуткие и прекрасные – я почти выучил их все наизусть, как книгу. Так же, как в своем подъезде.

Об отце вообще не думаю.

Представляю, как буду вечно провожать Юлю, и будут вечные поцелуи на лестничной клетке, потому что это лето будет вечным.

Эх, мечты… мечты…

8

Сегодня висим на участке Долгопрудного. У него дом попроще, чем у Юли, – просто фанерная хибара на одну комнату с верандой, вроде тех, что стоят на базах отдыха, – но зато сразу за калиткой вода. Ну почти сразу – перейти тропинку и пройти через кусты. А там – пляж и рыбацкий мостик, с которого можно прямо на глубину нырять.

Что мы и делаем. Я, Долгопрудный, его Алла и моя Юля.

Моя Юля…

Когда ныряешь, прикольно выдохнуть весь воздух. Сразу камнем летишь на дно, вокруг темнеет… А потом сильно-сильно гребешь вверх. Это называется «нырять торпедой».

Главное – не переборщить. А то не успеешь вынырнуть.

Юля выбирается на берег, а мы втроем продолжаем плескаться, брызгать друг в друга водой и смеяться. Долгопрудный забирается на старую автомобильную камеру, которую мы всегда надуваем, и прыгает с нее, громко крича. Юля улыбается. Она моет черешни в кульке под струей воды из колонки, что торчит рядом с калиткой Долгопрудного. Солнце блуждает в пакете среди сочных темных ягод и светлыми дрожащими пятнами пляшет на мокрой Юлиной коже.

– Слышали? Филин на той неделе чуть дуба не дал. Дрель старая током влупила, когда они с батей на чердаке работали, – говорит чуть позже Долгопрудный, развалившись на пластиковом стуле на веранде. Он был в лагере, загорел, на плечах кожа шелушится и облазит.

Нас тут здоровая толпа – человек пятнадцать. Почти вся дачная тусовка. Уже стемнело, стало прохладнее, на траве блестит роса; рассвирепели комары, и мы разоделись во всякие древние рубашки и олимпийки из забитого хламом домика, напоминая пирующую стаю бомжей.