Книга Таллин. Любовь и смерть в старом городе - Йосеф Кац
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Никто почему-то не обратил внимания еще на одну деталь — текст, вырезанный по периметру плиты готическим шрифтом. Покинувшая этот мир 27 апреля 1381 года супруга ратмана Шотельмунда названа словно бы не вполне «официально». То, что звали ее Кунигундой, известно из архивных документов. Но на каменной плите, ставшей для нее пропуском в мир легенд и преданий, она навсегда осталась под сокращенным, почти что детским именем Куне.
Вопрос возникает снова: не было ли со стороны супруга дерзостью увековечить жену не под полным именем, а под тем, как он, возможно, ласково называл ее, сидя у домашнего очага?
* * *
Стремление увековечить не просто память, а визуальный облик конкретного человека — черта нового, не средневекового, но ренессансного мировоззрения.
В силу целого ряда объективных причин — прежде всего, затянувшейся Ливонской войны и связанного с ней общего упадка уровня жизни — подлинного Возрождения искусство нынешней Эстонии так и не познало. Говорить о полном его игнорировании будет неуместно — тем более что в Домском соборе на Тоомпеа имеется несколько дворянских саркофагов, на крышках которых лежащие супруги изображены с пугающей, почти «фотографической» точностью.
В искусстве же «третьего сословия» — жителей Нижнего города — путь, некогда впервые намеченный неизвестным автором надгробия Кунигунды Шотельмунд, стал основным с известным отставанием: в период проникновения художественных веяний барокко.
Общий консерватизм, присущий культуре затерянного на окраине европейского мира Ревеля, не замедлил проявиться и здесь: одно из первых изображений счастливого семейства в местной живописи — эпитафия, заказанная в 1643 году для церкви Нигулисте.
Впрочем, если не знать этого и отбросить в сторону коленопреклоненные позы заказчика, полковника шведской армии Йохана фон Рехенберга, его жены Элизабеты Ассерье и дочери, можно увидеть в ней групповой портрет, типичный для своей эпохи.
Право считаться старейшим изображением конкретной таллинской горожанки в живописи, впрочем, могут оспаривать несколько женских портретов, украшающих сени старинного бюргерского дома по адресу Лай, 29. Датировать с точностью до года портреты жен домовладельцев — представителей купеческой династии Хуков — едва ли возможно, но в том, что изображения эти изначально создавались как светские, сомнений нет. Более того, по крайне мере два из них практически наверняка были написаны еще при жизни портретируемых моделей.
* * *
Обнаружение старейшего портрета горожанки на средневековой могильной плите, ставшей элементом паркового ансамбля летнего поместья Рокка-аль-Маре, взволновало разве что узкий круг краеведов-остзейцев.
Его возвращение на территорию Старого города привлекло внимание газетных хроникеров, но — не более того: нынешний переулок Катарийни вплоть до середины девяностых годов минувшего столетия туристической славой не пользовался.
Когда заставленный мусорными бачками и дровяными сараями проход вдоль стены бывшей монастырской церкви преобразился в таллинский аналог знаменитой пражской Златой улочки, Кунигунда Шотельмунд пережила пик интереса к себе.
Имя давным-давно ушедшей супруги ратмана и бургомистра избрали себе в качестве названия одна из молодежных краеведческих организаций, а также салон авторских головных уборов: оба, впрочем, ныне благополучно переименованы. Едва ли это хоть как-то отразилось на известности самой Кунигунды: за последние полтора десятилетия и она сама, и ее имя настолько плотно вплелись в городской фольклор, что забвение им определенно не грозит.
Угроза утраты самого силуэта, высеченного более шести веков тому назад рукой неизвестного, но, безусловно, талантливого мастера, к сожалению, существует: дождь и снег к таллинскому доломиту безжалостны.
Фотография прориси надгробия Кунигунды Шотельмунд, сделанная еще при бургомистре Сукантоне, помещена на сопровождающий его инфостенд очень даже кстати — оригинал с каждым годом все менее отчетлив.
Лучше всего он заметен ранним морозным утром, когда вторгшийся с континентальных равнин арктический воздух превращает извечную приморскую изморозь в белоснежный иней.
В такой час силуэт горожанки проступает на сером доломите отчетливее, чем когда-либо.
Напоминает об истории любви, оказавшейся сильнее времени.
Заставляет поверить в нее.
Заветный символ
Если аудитория подберется почти исключительно женская, гид не упустит возможности посоветовать гостьям Таллина: если желаете, чтобы муж любил вас так же крепко, как Кунигунду Шотельмунд, приложите ладонь к ее рукам. Для того чтобы желание сбылось точно, туристам предлагают отыскать «магическую точку»: высеченное на камне изображение сердца, которое супруга ратмана якобы сжимает в сложенных ладонях — как символ вечной любви.
Поиски могут занять несколько минут экскурсионного времени, но успехом не увенчаются. Изображения сердца там нет. И никогда не было: то, что иногда принимают за него, — лишь природное отслоение крошащегося доломита.
Удивляться тут особенно нечего: в четырнадцатом столетии подобная символика сердца еще не была распространена в Ревеле широко — отыскать изображение сердца можно на печатях, но не памятниках искусства.
Популярным символом сердце становится лет на триста позже. Одно из свидетельств тому — силуэт, вырезанный на надгробной плите, что вмурована в пол северо-западной части церкви Нигулисте.
Кто похоронен под ней — неизвестно: плита давным-давно раскололась, а часть, украшенная сердцем, не несет на себе хоть толики информации, на основании которой можно было бы делать догадки.
Куда как прозрачнее символика и история резной плиты, закрепленной в крохотном дворике ратушной аптеки со стороны переулка Кунигунда Шотельмунд: тень на плите Сайаканг: в летние месяцы он открыт для посещения.
Два инициала украшают ее: аптекаря Йохана Бурхарата и его супруги Марии Венглер. Над ними — королевская корона, под ними — дата «1742» и скрещенные пальмовые ветви.
Корону можно толковать по-разному, но пальмовая ветвь — символ траура: выполняя волю усопшего супруга, его вдова возвела задуманное им здание аптечной лаборатории.
В месте своего пересечения пальмовые ветви на мемориальной плите отчетливо образуют силуэт сердца — явный намек на неугасаемую любовь.
«Влево от Бумажного озера — род башни, в которую, но преданию, были заложены монах и монахиня, убежавшие из монастырей своих и пойманные в том месте.
Основанием башни, или столба, огромный дикий камень. Посередине в башне в рост человеческий два камня дикие с изображением на каждом грубо вырезанного креста.
Не доходя до этого места, близ озера, нашли мы нечаянно эхо удивительной точности и верности, повторяющее целые фразы с точностью чудесною. Только что не отвечает: „Je me porte fort bien“ на вопрос: „Comment vous portez-vous?“»[3]…
