Книга Пятнадцать жизней Гарри Огаста - Клэр Норт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Повинуясь спонтанному решению, я пошел на север и в течение нескольких часов чувствовал себя прекрасно, однако затем стал ощущать голод и жажду. Меня начал раздражать неприятный привкус во рту, и я вспомнил, что с утра не почистил зубы. Увидев неподалеку неглубокую лощину, густо заросшую деревьями, я спустился в нее и обнаружил, что по ее дну протекает небольшая речка, русло которой было усеяно круглыми плоскими камнями. Сполоснув водой лицо, руки и шею, я напился, воспользовался зубной щеткой и пастой. Затем пересчитал оставшиеся деньги и стал думать о том, насколько далеко может находиться ближайший населенный пункт и сколько человек будут меня там поджидать. Отдохнув еще немного, я продолжил свой путь.
До следующего поселка я добрался вскоре после полудня. Людей Фирсона там было, как мух на потной лошади. В поселке имелась пекарня, и от запаха горячего теста, распространяющегося по округе, у меня потекли слюнки. Дождавшись, пока мои преследователи, постоянно перемещавшиеся по территории поселка, отошли от пекарни на достаточно большое расстояние, я решительно вошел внутрь и весьма небрежным тоном произнес:
– Дайте мне, пожалуйста, булочку с маслом.
Огромный пекарь с величественной медлительностью обернулся ко мне.
– Не положить ли в нее кусок свиного сала, сэр? – спросил он.
Я ответил, что не возражаю – при условии, что это не займет много времени.
– Вы, видно, нездешний, сэр? – поинтересовался пекарь.
Верно, согласился я и пояснил, что прогуливаюсь по окрестностям с друзьями и теперь хочу как можно скорее снова присоединиться к ним.
– Хорошая сегодня погода, сэр.
Я кивнул и сказал, что было бы неплохо, если бы солнечные дни постояли подольше.
– Это ваши друзья приехали в поселок сегодня утром, сэр? Они говорят, что кого-то ищут. – Пекарь говорил так медленно, так любезно, что в его словах невозможно было различить ни малейшего оттенка подозрительности.
Я спросил, были ли люди, о которых он упомянул, одеты по-охотничьи. Пекарь ответил отрицательно.
Что ж, заключил я, значит, это не мои друзья. Затем поблагодарил радушного хозяина пекарни за хлеб и за сало и собрался уходить, как вдруг…
– Гарри! – окликнул меня знакомый голос.
Оказывается, Фирсон был не так прост, как я думал. Я застыл на месте, держа в руке булку с салом. Фирсон подошел ко мне и дружески обнял за плечи.
– Я так беспокоился, что мы с вами разминемся! – воскликнул он с плохо скрываемой радостью. – Вы появились очень вовремя.
Его машина, серебристый рычащий зверь, была припаркована в каких-нибудь двадцати ярдах от входа в пекарню. Задняя дверь была открыта. Ее предупредительно придерживал один из охранников – вполне возможно, тот самый, которого я совсем недавно обокрал. Я посмотрел на машину, а затем, повинуясь неожиданному порыву, выпустил из руки хлеб и согнутым локтем изо всех сил нанес стоящему прямо передо мной Фирсону удар в лицо. К моему удовольствию, я услышал хруст, а отведя руку, увидел на рукаве пятно крови. К сожалению, в этот момент от пекаря меня отделяло не более десяти ярдов. С неожиданной для человека таких крупных габаритов быстротой он бросился вперед, отработанным движением регбиста-защитника сбил меня с ног и уселся мне на голову.
Препараты.
Снова препараты, еще и еще.
Меня привязали к кровати, как при докторе Абеле. Однако в отличие от него мои новые мучители не слишком хорошо разбирались в лекарствах и потому сделали главный упор на ремни и веревки. Меня били, но лишь для того, чтобы заставить прийти к выводу, что у меня нет другого выхода, кроме полного и безоговорочного подчинения. Помню, как Фирсон сказал: «Мне жаль, что нам приходится прибегать к подобным методам, Гарри, искренне жаль. Я надеялся, что вы все поймете и без этого».
От скополамина я безудержно хохотал, от темазепама – забывался долгим тяжелым сном без сновидений. Когда мне ввели амитал натрия, я долго заливался слезами, хотя вроде бы не испытывал чувств, которые могли бы заставить меня заплакать. Потом мне дали слишком большую дозу барбитуратов, и от тахикардии сердце едва не выскочило у меня из горла. Дозу уменьшили, и Фирсон несколько часов просидел рядом со мной, внимательно слушая, как я безостановочно несу совершенно бессмысленную ахинею.
– Мы вовсе не хотим причинить вам вред, Гарри, – заявил он. – Я не из таких, можете мне поверить. Я один из хороших парней. Мы не хотим, чтобы вы страдали, но вы должны понять, что речь не обо мне и не о вас, а о гораздо более важных вещах. Об очень, очень важных вещах. – Потом из гаража принесли провода для зарядки аккумулятора, и Фирсон, приблизив свое лицо к моему, произнес: – Гарри, не заставляйте меня это делать. Давайте же, помогите мне. Вместе мы сможем сделать мир лучше, вы и я.
Когда я ничего на это не ответил, меня накачали нейролептиками и подключили провода к розетке. Однако один из парней, находившихся в комнате, сделав неловкое движение, задел оголенную часть проводов, и его тряхнуло током. Он взвыл, словно персонаж мульфильма про Тома и Джерри, и подскочил в воздух на добрый фут. Его увели вниз, чтобы приложить лед к руке, на которой проступил ожог, и больше в тот вечер меня не пытались лечить электричеством.
– Ну, давайте же, Гарри, – прошептал мне в ухо Фирсон, вернувшись. – Выполните свой долг. Сделайте правильный выбор! Правильный, слышите?
Одурманенный препаратами, я в ответ лишь рассмеялся.
«Сложность и неповторимость деталей каждого события – вот оправдание вашего бездействия».
Именно эту мантру постоянно твердили члены клуба «Хронос», и теперь я говорю то же самое вам. В следовании этому правилу нет ни благородства, ни храбрости, ни добродетели. Просто когда имеешь дело с историей, с самим временем, табличка с этими словами должна висеть на вашей двери. Я попытался объяснить это Фирсону, но он оказался не в состоянии меня понять.
Я уже говорил, что, проживая наши жизни, мы проходим через три стадии. Первая из них – отторжение, неприятие нашей природы. Полагаю, я полностью прошел ее к тому моменту, когда Фирсон, явившись ко мне в очередной раз, накачал меня галлюциногенами. Ситуация, в которой я оказался, не позволяла мне смириться с мыслью о моей исключительности. Однако мне кажется, что я делал все возможное, чтобы изучить себя и понять, кто я такой. В моей третьей жизни я попытался прибегнуть для этого к помощи Бога, в четвертой – к помощи биологии. К моей пятой жизни мы вернемся позже, но в шестой я попробовал найти ответы на мои вопросы в области физики.
Вы должны понять, что в тридцатые годы я был еще мальчиком, юношей. Более того, я был всего лишь незаконнорожденным сыном человека, которого так же мало интересовал научный прогресс, как меня – родословная его любимых лошадей. Я понятия не имел о революции в науке, которая происходила в ту эпоху, о теории относительности и ядерной физике и даже не подозревал о существовании таких ученых, как Эйнштейн, Бор, Бланк, Хаббл и Гейзенберг. У меня было смутное представление о том, что наша планета имеет форму шара, как яблоко, а также что существует сила тяжести, которая притягивает предметы к земле. Однако в течение многих лет моих первых жизней даже само время казалось мне таким же неинтересным, как металлическая линейка. Только в девяностые годы я начинал интересоваться концепциями, родившимися в тридцатые, и тем, как они повлияли не только на окружающий меня мир, но и на мое понимание того, кто я есть.
