Книга Измена, сыск и хеппи-энд - Светлана Гончаренко

Новая мысль озарила усталый Викин мозг. Она довольно бодро миновала Сумасшедший садик, покосилась на сытую, недавно отреставрированную спину спортсменки с полотенцем, на пахабную морду дельфина и направилась к высокой арке, ведущей на проспект Берзиня. Мощная арка была забрана чугунной решеткой. В сумерках холодно отблескивали ее несокрушимые чугунные пики и стайки вертлявых чугунных завитков. Вика налегла на решетку (в ее центре была калитка, обрамленная чугунными лаврами) и попыталась вырваться наружу. Не тут-то было! Решетка только кандально загремела, а болтавшиеся с другой ее стороны, на воле, на проспекте Берзиня хилогрудые тинейджеры встретили Викины усилия мерзким гоготом.

Вика отскочила от решетки: “Запаяли калитку толстопузые!” Она именно так представляла себе респектабельных жильцов сумасшедшего дома. Она даже пожалела, что ее не сопровождает сейчас толпа боевых матросов, лихих красногвардейцев и анархистов в кокаинистическом бреду. Давным-давно в детстве она видела фильм, где подобная толпа разнесла в пух точно такие же чугунные ворота — кажется, Зимнего дворца. Но поблизости не обнаружилось ни одного матроса, ни даже кокаиниста, поэтому Вике пришлось брести через пустырь к тому проулку каким она сюда въехала. Черное пятно обиды снова расползалось в душе. Судьба ее свершилась, ее предали. Ее соперница сейчас хохочет и задирает ноги вон за той железной дверью, а она, Вика, бредет униженная, с сумочкой, вывалянной на помойке, с грязными руками, в дурацком парике. Все кончено, и от этого стыдного, липкого нельзя избавиться. Это с ней случилось. Это не сон.

Вдруг Вике показалось, что на парковке перед сумасшедшим домом стоит меж изящных иномарок рыжеватый “Москвич”. Не может быть! Он ведь высадил ее у забора и развернулся… Мало ли на свете рыжеватых “Москвичей”? но этот точно такой же! Вике стало интересно, и она нарочно прошла вдоль парковки. Так и есть, он! Рыжеватый, а на водительском месте видна лысая голова. И очки посверкивают. Неужели он все время тут был? И видел все ее штучки на помойке? Ужас какой! Но для чего он остался? Конечно, влюбился. Болван! Сейчас начнет приставать, звать к себе чай пить. Будет рассказывать, до чего он одинок. Вот еще напасть… Вика губастого незнакомца приготовилась резко отшить. Мало она натерпелась сегодня, хотя бы от тех же восточных брюнетов!

Надменно прошла Вика мимо рыжеватой машины, набрав в легкие воздуха для решительного отпора. Губастый и головы не повернул в ее сторону. Не посигналил. Даже не улыбнулся. Его лицо было неподвижно и бессмысленно, как у гипсового пионера. Болван! Вика гордо слушала чавканье своих каблучков по грязи. Еще тишину нарушал одинокий, вселенски-гулкий лай мастиффа, во тьме фигурой из Сумасшедшего дома.

— Пусси! Пусси! — ворковала фигура, шаркая где-то далеко ногами по щебенке. Громадное собачье тело металось, рыскало, вынюхивало что-то в садике, среди стриженных кустов и белотелых скульптур. Было в этой картине нечто величественное и зловещее. И эта собака, и громада Сумасшедшего дома с мерцающей малиновой лампочкой на шпиле, и убогий домишко, где ее муж изменял ей в эту минуту, и странный человек, застывший в рыжей машине — все пугало и озадачивало Вику. Ей стало холодно и одиноко. “Пропади пропадом это гиблое место! Ноги моей здесь больше не будет”, — думала она, выбираясь наконец к Коммунистическим баням.

Глава 6. Компас, фляжка и бинокль.

К шести вечера она была уже на месте. Прогнозы сбылись: похолодало. Лужи замерзли, грязь застыла комьями, несколько колючих созвездий украсили зеленоватое небо. Вика оделась соответственно погоде. Восточные брюнеты могли отдыхать: на ней были спортивные шаровары, драный Пашкин пуховик, висевший огромным мешком, и черная лыжная шапочка с эмблемой Блошиной горки. (Фирменная символика горки была уже разработана — сделаны шапочки, шарфы и кружки с изображением лихо застилизованного — если не знаешь, ни за что не угадаешь, что это! — парящего орла. Кстати, и Блошиную горку по этому случаю предполагалось переименовать в Орлиную). Перчатки Вика тоже не забыла. Теперь ей даже казалось, что она перестаралась с экипировкой — в пуховике было парко, будто грелка лежала за пазухой. Зато Вика получила безупречный облик немного чокнутой спортсменки-энтузиастки неопределенного возраста. Косметику побоку, а носик сам собой порозовел от свежего воздуха. Чучело чучелом!

Вика сделала пару кругов трусцой по садику Сумасшедшего дома, поприседала и вприпрыжку, делая круговые движения руками, поднялась по одному из извилистых маршей лестницы Фонтебло. Ступеньки были очень высокими и неудобными, зато Вика оказалась на уровне второго этажа, у намертво заколоченной задней двери музыкальной школы. Дверь скрывалась под сенью мощной арки. Хорошее это было местечко — темное, никем не посещаемое. К тому же балюстраду лестницы украшали не только массивные репообразованные вазы, но и две скульптуры: с одной стороны стояла сборщица винограда, а с другой — чабан в обществе не менее пухлых баранов, грозно вставших на дыбы. Здесь было где укрыться. Вика выбрала более внушительную группу с баранами. Филиал “Спортсервиса” лежал прямо перед ней, и окна просматривались отлично. Если сюда не забредет какой-нибудь пес вроде вчерашнего мастиффа, она устроится не без комфорта.

Сизый “Сааб” появился довольно скоро. Как и вчера, выпрыгнул из него Пашка с пакетами, и Лариска захохотала по-вчерашнему заливисто Вика не спеша достала из бездонного кармана пуховика театральный бинокль в кожаном футляре — ее собственный — и навела его на резкость. Возвращаться к Сумасшедшему дома Вика еще вчера зареклась. Но вдруг в самом деле на складе понадобилось срочно отобрать теннисные мячики для Блошиной горки, как сообщил ей наутро бледный от недосыта Пашка? А с Лариской все несерьезно, просто трахалки мимоходом? Вика загадала: если эти двое сегодня снова притащатся на склад, она объявит Пашке, что все знает. Пусть он либо бросит шашни с Лариской, либо убирается к черту. Вика не сомневалась, что влекло Пашку к этой растрепе: хорошие Викины манеры и уровень ее интеллекта были довольно утеснительны для спартанца, воспитанного на суровой круглосуточной гребле. Но Пашка ушел из большого спорта целых десять лет назад и имел массу времени и возможностей пообтесаться. Он, казалось Вике, и обтесался, но теперь видно стало, как дорога ему возможность по-простецки кусать зубами палку колбасы, пить шампанское из немытой кружки и бесцеремонно щипать могучей рукой бабью ляжку. Любопытно, что, живя с Викой, Пашка ни разу не пробовал вернуться к подобному гусарству и даже не заикался об этом. Вика из любви к нему, конечно, позволила бы проделывать все эти штуки, когда никто не видит, но она не подозревала о потаенных потребностях мужа. Если дело только в этом, то ничего еще не потеряно. Но если Лариска своей бульдожьей пастью крепко впилась в Пашку, тогда… А вот тогда и посмотрим!

Засветились полузамазанные окошки. Вика увидела в бинокль знакомые ряды ящиков, выдвинулась еще дальше из-за гипсовой бараньей морды и поймала взглядом угол стола с кружками и тарелкой плохо различимых объедков. Отлично!.. О нет, ничего отличного: Пашка с Лариской прямо в куртках застыли рядом с неприбранным столом в долгом поцелуе. Викино сердце сначала сжалось, потом скользнуло куда-то в глубину, будто растаяло. Те двое все никак не могли оторваться друг от друга. Да, это уже не колбаса палками! Это плохо. Очень плохо. И с каждой секундой затяжного поцелуя делалась все хуже — Вике, во всяком случае. Наверное, там, под пыльной лампой, как и вчера, заливается сейчас Хулио Иглесиас, и время летит незаметно, и Лариска — вамперично высасывает, выбирает жадными губами из бедного Пашки румянец, силы и жизнь. Вот она, не отрываясь, одной рукой продолжая держать его за шею, другой наполовину стащила с себя куртку. Мелькнуло что-то ядовито-голубое (она, должно быть, носит только яркие сигнальные цвета). Они оба побрели в обнимку куда-то вправо и в глубину склада, продолжая целоваться. Да не бывает в природе таких долгих поцелуев! Вика сама пошла вправо, натыкалась на толстопузые вазы балюстрады, но не отрывалась от бинокля. Злое ядовитое острие все глубже и глубже входило в нее. Она преследовала этот поцелуй, а он все длился, брел вдоль серых рядов коробок, иногда, как она здесь на вазы, натыкался там на бетонный столб или стену, возвращался к замусоренному столу и снова отходил в невидимую дальнюю полутьму. “Все пропало, все”, — подумала Вика без всяких слез, слабея от ужаса. Она могла бы пережить многое: незамысловатое спанье по пьянке, тайные пирушки, какой-нибудь товарищеский междусобойчик в баньке с девочками. Но этот бесконечный поцелуй, это слепое, как в трансе, самозабвенное блужданье вдоль ящиков ее уничтожило. Она угасала, меркла, но не могла оторваться от бинокля. Она почему-то вспомнила, что переживающие клиническую смерть видят себя со стороны и как бы сверху, как она сейчас видела поцелуй. Непонятно почему, но она решила, что уже умирает. Она совершенно забыла где она. Ничего не было в мире, кроме ее пытки и тех двоих за полузакрашенными зеленой краской стеклами.