Книга Я все помню - Уэнди Уокер

Моя профессия – это бесконечный вызов. Любые достижения человека, по определению, относятся к прошлому. Вполне возможно, что они никак не будут способствовать лечению следующего пациента, переступившего порог вашего кабинета. Да, опыт действительно помогает нам стать лучше на избранной стезе, и моя профессия в этом отношении тоже не является исключением. Сейчас я, конечно же, намного точнее ставлю диагноз, чем в начале своей карьеры. Но по тому же опыту знаю, что диагноз – не самое трудное. Главная проблема, вечно бросающая врачу вызов, требующая безропотности и мастерства, это лечение – тщательная, сбалансированная, подобранная с умом комбинация медикаментов и психотерапии. Мозг каждого человека уникален и неповторим. Столь же уникальным и неповторимым должно быть и лечение. Я никогда не могу с уверенностью сказать наперед, что этот подход сработает, а вот этот нет. Говоря «сработает», я имею в виду «поможет», ведь цель, к которой мы стремимся, как раз и заключается в том, чтобы помочь человеку справиться с болью, причиняемой ему собственным мозгом.

Можете считать меня хвастуном, но я оказал эффективную помощь всем моим пациентам – всем, кроме одного. Это относится и к частной практике, которой я занимаюсь в Фейрвью, на Черри-стрит, 85, и к школе более суровой закалки – работе в мужской тюрьме Сомерса.

Кроме меня, других практикующих психиатров в Фейврью нет. Доктор Марковиц, назначивший Дженни Крамер лечение, живет в Крэнстоне и частной практикой не занимается. Да, в нашем городе есть немало психологов, психотерапевтов, социальных работников и тому подобных, но ни один из них не вправе выписывать лекарства и не обладает специальными знаниями в области психофармакологии. Это первая причина, по которой Крамеры прибегли к моим услугам.

Вторая – это моя работа в Сомерсе. Раз в неделю я на добровольных началах на целый день (восемь часов, за которые в других обстоятельствах мне заплатили бы четыреста долларов) отправляюсь на север штата лечить преступников, страдающих от психических отклонений. Отбывающих наказание в Северной исправительной колонии Коннектикута. Это тюрьма самого строгого режима, пятого уровня безопасности. Чтобы вы не путались, объясню: те, кто сидит в Сомерсе, осуждены за совершение преступлений к тюремному заключению. Некоторые из них, по случаю, страдают от душевных расстройств. Преступников, признанных невиновными по причине их невменяемости, в тюрьму не отправляют. Им уготован собственный ад – в одной из психиатрических больниц штата. Иногда их после минимального и явно недостаточного лечения отпускают. Ирония заключается в том, что точной корреляции между степенью невменяемости преступника и его умением использовать эту невменяемость в свою защиту попросту не существует. Если человек, во всех остальных отношениях вполне «нормальный», зарежет любовника жены, застукав их на горячем, то это можно считать временным помутнением рассудка и за ним надо признать право на законную защиту. Но вот серийный убийца, а все они, заявляю это со знанием дела, клинические социопаты, рано или поздно неизменно окажется в камере смертников. Да-да, это гораздо сложнее, чем может показаться. Если вы адвокат по уголовному праву, то мои упрощенческие рассуждения, вероятно, заставят вас подпрыгнуть на месте. Но подумайте вот о чем: был ли Чарльз Мэнсон «нормален», когда отдавал членам своей «семьи» приказ совершить семь убийств?[3]А со Сьюзен Смит, утопившей своих детей, все было в порядке? Или Берни Мэдофф – не безумен ли он был, когда накопил денег на три жизни, но при этом все равно продолжал строить свою финансовую пирамиду?

Помешательство – это не более чем слово. Преступники, с которыми я имею дело, совершили тяжкие преступления против личности, отклонения в их психике варьируются от депрессий до тяжелых психозов. Я лечу их методом психоанализа, хоть и не в том объеме, который для этого необходим, подкрепляя его медикаментами. Администрация тюрьмы хотела бы, чтобы я всецело отдавал предпочтение лекарственным препаратам. По сути, они, будь у них такая возможность, позволили бы мне закормить психотропными веществами всех своих заключенных. От осужденного, если он пребывает под действием транквилизаторов, проблем не будет. Но это, конечно же, запрещено. В то же время вы вполне можете понять, почему они с таким рвением направляют ко мне каждого, кто вписывается в рамки их критериев. В течение дня заключенные выстраиваются в очередь у двери моего кабинета. Порой эта очередь разрастается, и тогда мне, чтобы принять всех, приходится уделять каждому из них меньше времени. Да, я так и делаю и от этого чувствую на душе тяжесть. По дороге домой перед глазами стоят их лица – и тех, с кем мне так и не удалось поговорить, и тех, кого я принял в спешке, выписав на прощание горсть таблеток. Бухгалтера ежеквартально проверяют расходы на выполнение моих предписаний, но оспаривать их они не могут. Как ни противно проводить дни в обществе тех, кто совершил тяжкие насильственные преступления, моя задача представляется мне жизненно важной. В наших тюрьмах полно людей, страдающих расстройствами психики. Определить, лежали эти нарушения в основе совершенных ими преступлений или же болезнь развилась уже на фоне их пребывания в атмосфере пенитенциарного заведения, очень и очень трудно. Хотя с точки зрения целей, которые преследую я, это не так уж и важно. Для меня главное то, что мышление преступника доступно моему пониманию.

Третья причина, по которой я стал лечить Дженни Крамер, связана с неким молодым человеком по имени Шон Логан. Расскажу об этом в самых общих чертах.

Исполосовав запястья, Дженни ночью пришла в себя. Отец сидел в палате – уснул в кресле. Когда она потом описала мне этот момент, у меня не осталось ни малейших сомнений, что она действительно хотела покончить с собой.

Мои глаза вдруг открылись, и я вновь увидела перед собой бледно-голубую занавеску. Она держалась на металлических кольцах, скользивших по металлической трубке вдоль стены палаты интенсивной терапии. Они положили меня в ту же палату, что и в ту ночь, когда назначили лечение. В ночь, когда меня изнасиловали. Ненавижу это слово. Мне говорят, что я должна произносить его вслух и вообще думать о случившемся, потому как это якобы поможет смириться с тем, что произошло, и тогда мне станет легче. Но прогнозы врачей не сбылись, да?

Дженни подняла перевязанные руки.

Не знаю, чем они меня там пичкали, но я никак не могла стряхнуть с себя оцепенение и пребывала в какой-то эйфории.

– Ощущение было сродни тому, которое ты испытывала, когда принимала таблетки, найденные в домах подруг? – спросил я.

Ага. Затем на меня навалилось все и сразу. Будто лавина. Я умерла. Я живу. Прошедший год существовал только в моем воображении, и сегодня ночь, когда меня изнасиловали. Я почувствовала облегчение от того, что весь этого год оказался всего лишь дурным сном. Но потом накатил ужас, что все придется пережить еще раз. А затем во всех своих очертаниях проступила реальность – я порезала себе вены. Потом в голове закружились другие мысли. Поначалу повторился шок, через который я прошла, когда полосовала вены, а потом пришло облегчение от того, что ничего не получилось, потому как я, вероятно, сошла с ума, если пожелала такое с собой сотворить. Но вслед за этим в памяти всплыл мотив, заставивший меня это сделать, и мне стало ясно, что никакая я не сумасшедшая. У меня были причины, самые что ни на есть весомые, и сейчас они тоже никуда не делись. Меня переполняла мерзость, которую я последнее время ощущала каждый день. Ощущение было такое, будто я отталкиваюсь от дна бассейна, всплываю и оказываюсь в том же самом месте, где была перед тем, как нырнуть. Понимаете? Я оказалась в том же месте, что и раньше. Попыталась прижать руки к животу, как всегда, когда думала о той мерзости, которую ощущала внутри, но запястья были привязаны к кровати. И в тот момент поняла, как же меня взбесило то, что я не довела начатое до конца.