Книга Под шляпой моей матери - Адельхайд Дюванель
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вечером Мариэтта забрала ребенка из детского сада. Оказавшись дома, сразу включила телевизор; очень громко. Ребенок старался играть, не слушая и не оглядываясь, но в какой-то момент сдался: уселся на пол и уставился на экран. Время от времени он спрашивал мать: «Почему этот мужчина плачет? Почему женщина кричит?» Мариэтта отвечала невнятно, так что ребенок перестал задавать вопросы. Но обиделся на мать; перестал отвечать ей вовсе.
Какое утешение несли в себе ярко освещенные огни большого дома на другой стороне улицы. Мариэтта задернула шторы и села к своему столику, на котором стояли пепельница, сахарница, солонка и две синие свечи в подсвечниках. Кроме того там лежали карты таро, газета, круглое зеркальце с бритвенным лезвием и соломкой для кокаина. Однажды Мариэтта сказала себе: «Я никогда не ходила босая по свежей траве: это ощущение мне даёт кокаин». Она покупала его у фермера Зеппа, который называл себя «Марк» и жил в доме с ярко освещенными окнами. Фермер Зепп страдал истощением и каждый день принимал слабительное: он был влюблен в Мариэтту, но спать с ней не хотел; он думал: «Боюсь потерять индивидуальность». Он говорил тихо, был хорошо воспитан и регулярно навещал Мариэтту. Сам он не нюхал, не пил ни кофе, ни апельсинового сока, потому что они его «возбуждали». Один-единственный раз они поцеловались. Он подумал, что поцелуй был на вкус «аки ладан», но повторить не захотел. Иногда Мариэтта видела фермера Зеппа во сне.
Пока я делала два шага, семенящая передо мной женщина делала четыре. Я бы с удовольствием обогнала ее, но маршировать не хотелось. Она смотрелась в каждую витрину. Как обычно по утрам: лица вещей пока скрыты, они на меня не смотрят; я бегу мимо, не замечая их. Но женщина, стоявшая ко мне спиной, привлекла мое внимание. Волосы у нее на затылке были сбриты. Лето пролетело так быстро: я едва заметила его. Все время я провела в четырех стенах. И вот я иду в моих красных тапочках, неплотно сидящих на ноге, так что я при каждом шаге должна следить за тем, чтобы не потерять их. Из дома слышно пианино; ребенок снова и снова выводит правой рукой мелодию шлягера. Площадь перешла беременная кошка. Я в новых очках; оправу мастер назвал «прелестной», поэтому я ее и выбрала. В правой руке я держала метлу, которую должна была оставить в лифте. Вдруг женщина остановилась, к ней подошел мужчина с рыжими бровями и седыми волосами и заговорил с ней. На ходу я увидела ее сильно накрашенное лицо. На скамейке неподалеку сидел мужчина со сложенным полиэтиленовым пакетом в руке; пакет напоминал черный аварийный конус. Юноша с блеклыми глазами шел мне навстречу; у него на груди, на куртке висела белая крыса: она крепко вцепилась пальчиками в материю. Она медленно карабкалась выше, пока не добралась до плеча. Юноша замедлил шаг и обратился ко мне: «Его зовут Тадеуш. Он несколько раз в день приводит себя в порядок; утром и вечером умывается. Ест все. Хотите?» Я спросила: «Он умеет пользоваться телефоном?» «Он любого уложит на лопатки. Он все время нюхает; его длинные усы вращаются похлеще пропеллера, а спит он в выскобленном кокосе. Он переносит солому из одного угла в другой и строит себе гнездо». — Две женщины, которые все время до этого стояли у окна и ждали мужчину, засвистели бледноглазому; крыса свистнула в ответ. Я с сожалением пожала плечами и дала понять, что мне еще нужно поставить метлу в лифт, так что времени продолжать разговор у меня нет.
Я пошла дальше и свернула в переулок. Мне навстречу шел человек на ходулях и поприветствовал меня. Я постаралась ускорить темп в моих слишком больших тапочках; метлу я, как винтовку, закинула на плечо. Я думала о Тадеуше; мне было совестно, что я не купила его у бледноглазого мужчины. Но долг превыше всего.
Когда Эва, пожилая, грузная женщина, сидит в тесной комнате у камина и мечтает, она погружается в огонь и всем телом чувствует полыхание пламени. Она перенимает цвет и тепло огня и танцует вместе с ним.
Эва открывает дверь в квартиру: ручка неожиданно остается у нее в руке. Отвалилась и ручка балконной двери. Розетка рядом с выключателем свешивается наружу. Эва, как всегда по вечерам, в одно и то же время, шпионит у окна, выглядывает молодую, черноглазую женщину, которая выглядит так, словно в детстве недоедала. Эва дает женщине лет восемнадцать; на самом деле ей тридцать. Она живет одна в мансарде. Когда она уходит, она немного втягивает голову, у нее сосредоточенный взгляд; Эва еще никогда не видела, чтобы та улыбалась: кажется, что сама боль протягивает когти из ее лица. Она ходит всегда быстро, нигде не задерживается, возвращается к себе в комнату, ко всем своим цветам, за которыми бережно ухаживает. Эва пытается представить себе ее голос: возможно, у нее глубокий, немного грубый голос. А может быть, она немая. Она всегда одна, носит длинные брюки и убирает свои цыганские волосы в хвост. Эва называет ее «Рут». Она еще ни разу с ней не говорила, только смотрела на Рут досыта. Гигиенистка, которую дети называют «зубной тетей», точно не смогла бы разжать губы Рут и залезть ей в рот зубной щеткой. Эва думает: «Рут словно остров без пастбищ, без дорог, без леса: она заросла не грибами, а белыми квадратными домами. У каждого окна этих домов кто-то стоит и неподвижно смотрит наружу».
Эва купила стереосистему, но пока не умеет ею пользоваться. Растерянно стоит она перед кнопками с непонятными названиями. Вдруг получилось включить радио, скорее случайно, а потом послушать две кассеты: Жорж Брассенс и Эдит Пиаф.
Эва встает, выходит из квартиры, у нее стучит сердце, она поднимается по лестнице до двери без таблички. Звонит. Открывает черноглазая женщина. Эва спрашивает, не хочет ли женщина ненадолго зайти к ней, послушать музыку. «Я не хожу в гости к незнакомым», категорично отвечает та и захлопывает дверь. Эва медленно спускается по лестнице; ее сотрясают рыдания. Ей хочется упасть, ступенька за ступенькой скатиться по лестнице до самого нижнего этажа.
Стая ласточек легким почерком скользит по голубому небу. Шанталь, голая, сидит на разобранной кровати, окруженная — почти погребенная — каталогами. Кухня забита картонными коробками, в которых магазины присылают ей заказанную одежду. Одежда, в свою очередь, громоздится кучами вокруг платяного шкафа, в котором больше нет места. На полу у кровати стоят четыре полупустых бокала с джин-тоником.
Шанталь не видела ласточек; ласточки не видели Шанталь. Шанталь покидала комнату, только чтобы сходить в магазин или утром забрать в больнице метадон, заменитель героина, который Шанталь употребляла с четырнадцати лет, пока милосердные врачи не разрешили ей применять заместитель наркотика. Чтобы вообще покупать дорогой героин, Шанталь пришлось связаться с криминалом; она занималась перепродажей и попалась. Пять недель она провела в предварительном заключении и была условно осуждена. Она жила на сбережения матери, которая к тому же изо дня в день присматривала и за ребенком Шанталь. Сбережения иссякли. Мать писала стихи, например: «По ночам, когда все спали, шнуровала я сандали». Она рассылала их по издательствам. Она пыталась получить стипендию, которую ей не давали. На левом безымянном пальце она носила тонкое золотое кольцо: когда одна знакомая, занимавшаяся с ней музыкой, спросила, замужем ли она, мать загадочно ответила: «Да, за ‘потусторонним’». Она оттаскала своего психиатра за ухо, когда он, заполняя какой-то формуляр, забыл название ее страховой компании — наглость, от которой у нее впоследствии развилось сердцебиение.
