Книга Кто боится смотреть на море - Мария Голованивская

Отчего в этот раз Майя решила пооткровенничать со своей старинной подругой, еще киевской, с которой они учились в школе первые три класса и потом чудом сохранили отношения, – непонятно. Но она позвонила и огорошила ее, что называется, с порога:

– Галь, сядь. Я влюбилась в свои шестьдесят пять и должна с тобой поговорить.

Галина Петровна всю жизнь проработала учительницей географии, вырастила двух дочерей – одна пошла по медицинской линии, другая, как и мать, стала педагогом, – недавно схоронила мужа и доживала свои дни опрятно в спальном районе Киева, раздираемого очередным майданом и борениями всех видов и родов, и это волновало ее сейчас больше всего. Но Майина новость была все-таки оглушительней.

– Майя, что ты такое говоришь? Что у тебя с давлением? Ты бросила курить?

Майя глубоко затянулась.

– Нет, моя дорогая, курение – это последнее, что доставляет мне удовольствие. И ноги тут совсем не отекают. Я же говорила тебе, что поехала в Сонькину квартиру в Сан-Себастьян?

– А у нас так выросли тарифы на ЖКХ, ты себе не представляешь, почти всю пенсию отдаю.

– Ну дочки-то помогают? – с раздражением прервала подругу Майя.

– Да. Ты говоришь, влюбилась?

Разговор то и дело уходил в сторону, скатывался на здоровье, цены, на конфликт с Россией, Майя отвлекалась, обсуждала заодно и все это, обещала посмотреть тут лекарства, может, придумали что получше, отвечала параллельно на вопросы о еде, хамоне, сырах, нравах. Но линию все-таки держала: вдовец, богат, тут квартира, да, роскошная, больное сердце (у кого оно в нашем возрасте здоровое?), влюблен по уши, нежный, щедрый, двое сыновей. Так сходиться или нет?

– Ну ты что имеешь в виду, когда говоришь «сходиться»? – Галка хихикнула. – Ну не будете же вы кувыркаться?

Майя зарделась.

– Ну я же не красавица, ты же знаешь, а он ничего себе так, миленький.

– Ну а чем ты рискуешь? – уже серьезно спросила Галка. – Сходись, приеду посмотреть на тебя.

– А сыновья?

– Что сыновья?

– Сожрут меня с потрохами. Он так поет о них! Ты б слышала.

– Ну, посмотри на них. Не понравится – откажешься. Велико дело. Тебе, мать, от него в подоле не нести. Это все так, ночничок на старость.

Майя именно это и хотела услышать. Галке она доверяла. Уж какие круги пошли после Сониной смерти, как злопыхали все, что такое богатство отошло Майе, серой, никчемной, совковой, мелкой сошке, – не мужьям, не возлюбленным, не талантливым ученикам, а ей, дылде, хамке, поклоннице советского прошлого, в чем справедливость? И только Галка: да, конечно тебе, кому ж еще? Ты же единственный ей родной человек была, сестра!

– А может, чем-то я рискую? – говорила Майя, обсыпав себя, как всегда, сигаретным пеплом. – Может, что-то они про меня проведали? Вот он жениться захочет, а потом убьет меня, и все мои денежки ему!

– Да с чего бы это? – с недоумением воскликнула Галка. – Нету такого закона. Да и жениться зачем? Вот глупость, живите и радуйтесь.

– А если он потребует?

– Тогда и думать будешь, а чего сейчас себя стращать-то?

Закончили разговор очень тепло.

– Ты звони мне давай, держи в курсе!

– Я буду, буду, Галка, спасибо тебе.

Не успела разъединиться, как позвонили в дверь. Пашка принес пакеты с Майиными обновами и букет цветов.

– Вот Юрий Григорьевич просил передать! И еще – чтоб не серчали.

Майя впустила его, напоила чаем, попросила сгонять за сигаретами.

Когда за ним захлопнулась дверь, она принялась распаковывать и примерять: ну что ж, поглядим, поглядим, а вдруг я и не совсем чудовище?

Через час на нее смотрела из зеркала вполне себе европейская дама. «Тут рослых мало, в Германии, говорят, все как я». Развесив вещи на плечики и аккуратно сложив срезанные бирки на тумбочку у кровати, она завалилась с книжкой. «Надо иногда мозги проветривать», – любила повторять Майя. Взяла с полки томик Бунина, в молодости она его очень любила.

– Я хочу, чтобы ты знала… – он взял ее за руку. Они сидели в кафе за мэрией; справа океан рисовал на небе завихрения, наподобие тех, что изображены на ранних картинах Ван Гога, впереди цвели тамариски. – Я хочу, чтобы ты знала, что я маленький, никчемный, пришибленный жизнью человек.

– Ну что ты такое говоришь…

Она была в оливковой замшевой куртке, тонкой бежевой маечке под ней, в светло-кремовых брюках и светлых босоножках для чувствительных ног. Косточки выпирали, но так умело и элегантно облегались ремешками, что казалось, они и не видны, а что нога большого размера, так у кого теперь маленькая. Майя ощущала себя – нет, не ощущала – была одной из женщин, сидящих здесь рука в руку со своими мужчинами, – перстеньки на мизинцах, бриллианты на безымянных. Встречаясь взглядами, эти женщины улыбались друг другу, улыбалась и Майя, отламывая ложечкой крошку бисквита, пропитанного ромом до самых краев. Она почти не курила, не хотела будоражить ЮГ табачным дымом. Он тихо говорил ей, как всегда был несчастен, как травили его, не давали защититься, как на самом деле тяжело было у него с женой, и что вот теперь, только теперь забрезжило, и он так корит себя за то, что не сберег здоровье и уж, конечно, теперь может быть только обузой. Майя гладила его по руке, тоже говорила ему про несчастную свою жизнь, тоже плакалась: как прожила жизнь непонятой, как Соня мучила ее; рассказала о вечно пьяной и грязной Алене, бросившей святого их отца, фантазера и добряка, с малюткой на руках, – она говорила, и слезы текли по ее лицу, а Юрий Григорьевич утешал ее, поил бренди.

Он раскаивался, что никогда никому за всю жизнь не ответил, а надо было, когда подсидели его, оклеветали, надо было встать, сказать, написать, а она каялась, что иногда сурова была с людьми. «Зачем мы уезжаем? – тихо сказал он. – Чтобы все начать сначала, а это значит, что все предыдущее попросту уже закончилось!» – «Может быть, вернемся? – робко предложила Майя. – Мы ведь все теперь можем и там и тут». Он кивал, она кивала, они пошли по набережной вперед, шли долго, около часа, к «Расческе ветра» – знаменитым ржавым скульптурным скобам, что выросли на скалах, слушали там океан, любовались отливом. Они шли, держась за руки, все главное уже произошло, но произошло между строк; он обнимал ее, она прижималась к нему, несколько раз они останавливались, и он долго смотрел ей в глаза, несколько раз поцеловал даже, и встречные обходили их, пряча улыбки за поддельным кашлем. Ну а что, оказывается, есть жизнь после смерти, должна быть, говорили люди друг другу, надо же, старичье, а целуется.

Губы его показались ей сухими, щека жесткой, несмотря на то что он был чисто выбрит. Изо рта пахло тиной, но Майя зажмурилась и даже высунула язык, вспомнив, что так ее учили целоваться в школе старшие подруги. У нее аж забилось сердце, когда он притянул ее к себе около железных скульптур, – там было ветрено, и ветер трепал ее волосы.