Книга День учителя - Александр Изотчин

— Еврея отправили копать землю, он и спрашивает: «Почему лопата без моторчика? (Куприянов произнес «моторчик» нарочито грассируя: «мотогчик»). Ему отвечают: «А где вы видели лопату с моторчиком?» А он: «А где вы видели еврея с лопатой?!» Правда, смешно?

— Смешно.

— Андрюха, зачем ты связался с этой еврейкой? Ты же русский человек!

— С чего ты взял, что она еврейка?

— Ну, ты даешь! А то не видно — Мешковская Ирина Вениаминовна! Да ты на ее нос и уши посмотри! А жопа! И плечи узкие. Типичная еврейская фигура. И на картошке она не была — не хотела своих ручек землей замарать.

— Знаешь, Саня, у меня нет на этот счет предрассудков. Чистых русских, наверное, вообще не осталось. У меня, например, дед — татарин.

— Как знаешь. Только смотри, все равно у тебя ничего с ней не выйдет. Вот увидишь.

— А что должно выйти?

— Не даст она тебе. Они с гоями не связываются. Чистоту породы блюдут. У нее наверняка какой-нибудь Абрам есть на примете. Обычно у евреев родители решают, за кого их «девочка» замуж выйдет. Хотя, бывает, конечно, что они опутывают перспективных русских людей, объевреивают их, дети идут половинки, точнее евреи — мамы-то у них кто?! Присасываются к русскому таланту, и он их тянет за собой. Так все теплые места и занимают. Ты вот сам посмотри — какой процент евреев среди населения России? А сколько их у нас на курсе — пятьдесят процентов, не меньше, вместе с половинками. Я даже кружок национал-патриотический собрать не могу. Одни эти, да еще всякая гнилая интеллигенция навроде тебя. Прав Костя Осташвили — надо вводить в России национально-пропорциональное представительство. Вот за то, что правду сказал, его и посадили.

Куприянов вообще любил ввернуть в разговоре имена лидеров «Памяти», называя их «Дим Димычем», «Костей» или еще как-нибудь, давая понять, что со всеми ими он знаком. А еще он часто рассуждал о необходимости суда над мировым сионизмом, о жидомасонах и просто масонах, о «черных списках», в которые сионисты заносят имена русских патриотов, о протоколах сионских мудрецов и о многом о чем другом, казавшемся Андрею Мирошкину бредом сумасшедшего. Почему-то хотелось возразить, сказать что-нибудь насмешливое, как-нибудь сбить старосту с его позиции, даже придумав себе деда-татарина, которого у Андрея сроду не было. Но в целом антисемитизм Куприянова не вызывал у Мирошкина активного возмущения, желания «заткнуть» — на бытовом уровне и в его семье относились к евреям с подозрением, хотя вслух и признавали, что те — «тоже люди, и среди них есть и хорошие, и плохие, как и среди русских». Но все это было, скорее, в теории — среди знакомых Мирошкиных в Заболотске евреев не было. В общем, Андрею было все равно. Он только не мог понять, как вся эта ересь уживается в Куприянове одновременно с хорошим знанием мировой литературы, неплохим английским, с той скрупулезностью, с которой Саня относился к изучению истории, и, наконец, с увлечением песнями группы ДДТ.

Куприянов, надо сказать, смутил Андрея. Конечно, этому национал-патриоту было свойственно видеть мир несколько искаженным. Мирошкин, например, и сам обратил внимание на значительное количество евреев на курсе, но был готов согласиться только на двадцать пять, а никак не на пятьдесят процентов. Но прогноз Куприянова, что Мешковская «не даст», задел Мирошкина за живое. Андрей даже не сообразил, что ему следует возмутиться и «вступиться за честь девушки». Ну в конце концов в присутствии Мешковской Куприянов «ничего такого» себе не позволял. И, главное, эта проклятая куприяновская фраза! Они с Ириной встречались уже несколько месяцев, зиму сменила весна, а их отношения не продвинулись дальше поцелуев и объятий. Но это, возможно, объяснялось тем, что, собственно говоря, заняться сексом им было негде. У нее дома в Новогирееве все время была бабушка Изольда Абрамовна, которая могла приютить и напоить замерзших молодых людей чаем (родители Ирины с младшим братом жили отдельно). Представить себе интим в двухкомнатной квартире Мешковских, в то время как старушка звенела чашками за стенкой, раз в полчаса интересуясь у молодых людей, «как дела», было просто невозможно. У Андрея не было и этих условий. Кстати сказать, в то время когда развивались отношения Андрея с Ириной, Куприянов завел роман с другой однокурсницей — Галей Сыроежкиной, которую нельзя было заподозрить в неарийском происхождении. И что? Тот же результат! Правда, быстро уставший от холодности своей скромной подруги, Куприянов через пару месяцев бросил Галю, встретив весну свободным и готовым к новым приключениям. А вот Андрей все продолжал возиться с Мешковской, которая его вроде бы стимулировала, особенно начиная с мая месяца, когда стало совсем тепло и можно было часами целоваться в Тропаревском парке близ института. Продолжительные занятия этим неминуемо приводили к тому, что Андрей распускал руки, чему Ирина, в общем, не препятствовала, но и до полного «безумства», как она это называла, в парковых насаждениях дело не доходило, поскольку девушка, каждый раз «почти терявшая голову», всегда ее вовремя находила, а заодно вкручивала мозги своему кавалеру Андрей плелся восвояси неудовлетворенным, с натертым о штаны членом, который все время свидания оставался в возбужденном состоянии.

В июне они оба успешно сдали летнюю сессию. После первого курса студенты истфака проходили практику в архиве, музее или на раскопках. Копать предполагалось Фанагорию, поселение древних греков на Тамани, и для Андрея, никогда не видевшего моря, не было никаких сомнений, куда следует записаться. Однако Ирина была другого мнения. Она обратила внимание на то, что ее избранник (а разговоры о свадьбе за эти месяцы они, конечно же, вели) занимается XVII веком, а потому ему прямая дорога в архив. Они даже поругались. Тут Андрею и вспомнился анекдот про еврея с лопатой, но вслух он свою мысль не озвучил. Кстати сказать, сам Куприянов выбрал музейную практику. Но там все было ясно — сын полковника КГБ, он отдыхал с семьей на море регулярно, а вот в запасниках музея еще не бывал никогда. В конце концов Ирина согласилась поехать на раскопки. На вокзал ее приехала провожать вся семья Мешковских во главе с Изольдой Абрамовной. Андрей провел ночь перед отъездом в квартире однокурсника Димы Лещева, где собралась шумная компания студентов, отмечавших окончание сессии. Отъезжающие на раскопки явились на пьянку с дорожными сумками. Всю ночь Куприянов шумно жалел о том, что сделал выбор в пользу музея, грозил, что завтра сядет с ними в поезд и уедет, но утром поехал спать домой. Больше всех напился хозяин квартиры, который, уезжая, едва смог замкнуть дверь, предоставив родителям, уехавшим на дачу, по возвращении убирать свое жилище. В метро Лещев уснул настолько крепко, что на Курский вокзал его пришлось нести. Встречал ребят руководитель практики Валентин Васильевич Тимофеев, который вел прекрасные семинары по истории Древнего мира, но, дружа с бутылкой, так и не защитил диссертацию. Его бородатое опухшее лицо ясно свидетельствовало, что и у него ночь перед отъездом прошла бурно и состояние ребят он понимает. Некоторых девочек с курса тоже пришли провожать родители, но такой представительной делегации, какую являли собой Мешковские, не привел никто. Андрей подумал о том, что Куприянов правильно не поехал на раскопки и не расстроился, увидев сразу так много евреев. Появление хмельной и потому шумной компании студентов, одного из которых несли, произвело на родителей Ирины неприятное впечатление. Андрей поклонился ей и Изольде Абрамовне, но его не удостоили ответом. Ира стояла, одетая в рубашку и джинсы (!), держа в руках большую сумку с вещами. Вероятно, не все, что хотелось, удалось впихнуть в этот баул, поскольку через руки Ирины была переброшена ветровка, под которой она нервно тискала ручки сумки.