Книга Московские французы в 1812 году. От московского пожара до Березины - Софи Аскиноф

В восьми лье от Москвы, слева от главной дороги. 23 сентября 1812 года

Напряжение в Москве, как можно догадаться, достигло наивысшей точки. Губернатор Ростопчин пытался успокоить население, регулярно публикуя небольшие тексты, сообщающие новости из действующей армии и призывающие москвичей не поддаваться чувству ненависти и мести. Тем не менее произошло несколько нападений толпы на иностранцев, в частности, на двух немцев, башмачника и пекаря, которых едва успела спасти полиция. В другой раз, рассказывала Наталья Ростопчина, «полицмейстер Брокер, наблюдавший за всем, случайно услышал разговор двух субъектов, обсуждавших заговор, устроенный против иностранцев; те, в большинстве своем торговцы, проживали на улице под названием Кузнецкий мост, на которой также находились их магазины и конторы. Речь шла не больше и не меньше как о том, чтобы в одну ночь перерезать всю эту добропорядочную деловую часть населения»91. Правда ли это? Действительно ли такое возможно? Не являлось ли это скорее проявлением страхов, умноженных слухами? Как бы то ни было, губернатор усилил меры предосторожности. Аббата Сюррюга, в частности, призвали в его проповедях к «умеренности в речах и благоразумию в поступках»92. Несмотря на это, многочисленные свидетельства, русские и французские, подтверждали, что атмосфера в городе становилась все тяжелее. Г-жа Луиза Фюзий, французская актриса, служащая в Московском императорском театре, закрывшемся 6/18 июня, вернувшись 31 июля/11 августа из многомесячного турне, была глубоко обеспокоена. Она нашла город «в тревогах», он пустел по мере приближения к нему наполеоновской армии. Очень скоро она сама начала подумывать сделать то же самое. «Родившись в герцогстве Вюртембергском, в Штутгарте, – писала она в своих «Мемуарах», – я надеялась получить при покровительстве императрицы-матери, уроженки той же страны, паспорт до Санкт-Петербурга, куда я хотела выехать». Но в этом ей, к сожалению, отказали, причем слишком поздно – у актрисы не осталось в Москве никакой поддержки. Многие русские и французские артисты уехали. Директор Императорского театра г-н Майков попросил у губернатора сто пятьдесят повозок для эвакуации актеров и реквизита, но получил лишь девятнадцать, какового количества, естественно, оказалось недостаточно, чтобы вывезти все93. Если одни артисты поспешили уехать из города, другие, как, например, А. Домерг, остались. Г-жа Фюзий, в свою очередь, вынуждена была остаться на месте, несмотря на возрастающую тревогу и слухи о пожаре. Она нашла приют у друзей, тоже артистов, и поселилась в огромном дворце, принадлежащем князю Голицыну. Дворец был расположен в очень удаленном от центра районе Басманном на северо-востоке города94, то есть точно в стороне, противоположной той, откуда в город должны были войти наполеоновские войска. Так она надеялась спастись от нападений и при этом не слишком удалиться от города95. «Поскольку все опасались нехватки продуктов, – продолжала она, – каждый делал запасы. Скоро паника стала всеобщей, потому что пошли разговоры о том, чтобы похоронить себя под руинами города. Люди выезжали в окраинные районы и, поскольку Москва очень велика, считали, что та ее часть, в которую войдет армия, будет сожжена первой, а возможно, единственной». Дом князя Голицына стал для нее и ее друзей Вандрамини идеальным убежищем, поскольку оказался окружен большим парком и оранжереями, где, в случае необходимости, можно было спрятаться и переждать опасность. Наконец, совсем рядом располагался дворец князя Александра Куракина, в котором владелец на данный момент не проживал и который также, при необходимости, мог послужить убежищем. «Итак, мы решили, что находимся в неприступной крепости, и не занимались ничем иным, кроме как доставлением всего необходимого. Я тоже внесла в это свой вклад…» Г-жа Фюзий поселилась там в конце августа. Нагруженная чемоданами и минимумом вещей, она шла по опустевшему городу, как вдруг ее внимание привлекло зрелище, одновременно странное и волнующее. «Огромная толпа, впереди которой шли облаченные в ризы священники с иконами; мужчины, женщины, дети, все плачущие и поющие священные гимны. Это зрелища населения, бросающего свой город и уносящего свои святыни, было душераздирающим. Я упала на колени и стала плакать и молиться, как они. К моим друзьям я пришла все еще растроганная этим волнительным зрелищем». Там, окруженная своими близкими, она понемногу пришла в себя и даже привыкла к своему новому жилищу, по-прежнему с тревогой ожидая завтрашнего дня. Оторванные от мира, беглецы ждали и выживали посреди города, который покидали его жители и который становился непривычно тихим.

Уход жителей из Москвы

Как часто бывает в подобных обстоятельствах, городская элита, особенно дворянство, первой покинула город или, по крайней мере, готовилась к этому. У нее не только имелись для этого средства, но она еще и получала информацию о надвигающейся беде от городских властей, в первую очередь, от губернатора Ростопчина. Город, одно за другим, покинули учебные заведения. Государственные архивы и сокровища Кремля были уже спрятаны в надежном месте. Многочисленных раненых эвакуировали на телегах и судах в импровизированные госпитали за пределами города. В датированном 1/13 сентября письме царю Ростопчин откровенно сказал: «Головой ручаюсь, что Бонапарт найдет Москву столь же опустелой, как Смоленск. Все вывезено: комиссариат, Арсенал. Теперь занимаюсь ранеными; ежедневно привозят их до 1500. […] Москва в руках Бонапарта будет пустыней, если не истребит ее огонь, и может стать ему могилой!»96 Однако около двух тысяч раненых все еще оставались в городе, тогда как университет, Институт благородных девиц и Воспитательный дом нашли себе убежище в Казани. Относительно университета были отданы четкие приказы, рассказывал шевалье д’Изарн, тот самый бывший эмигрант, что обосновался в Москве, чтобы заниматься коммерцией. «На собрании университетского совета 24 августа 1812 года куратор Кутузов объявил профессорам, что, ввиду приближения опасности, те из них, кто желает, могут покинуть Москву; одновременно он информировал их о будущем месте их пребывания». По приказу Ростопчина, все профессора получили 30 августа треть жалования, деньги на дорожные расходы и подорожную до Нижнего Новгорода. Одни тотчас же уехали, но некоторые вернулись через несколько дней, как, например, профессор Штельцер, движимый политическими мотивами. Со своей стороны кюре прихода Сен-Луи-де-Франсэ, аббат Сюррюг, беспокоился за свою паству. Но мог ли он и дальше исполнять свои обязанности и проводить все службы и таинства, оставаясь в подчинении архиепископа Могилевского? 19 августа он написал тому письмо, в котором изложил свое беспокойство. В регистрационных книгах прихода обнаружена точная запись: «19 августа кюре церкви Святого Людовика, ввиду быстрого продвижения французских войск по российской территории, опасаясь, что их приближение к Москве прервет связь между этим городом и Санкт-Петербургом, и рассеяния прихожан, которое это весьма неожиданное событие может за собой повлечь, прося расширения своих церковных полномочий лишь для возможности служения верующим в сих обстоятельствах, написал монсеньору архиепископу, дабы засвидетельствовать ему свою озабоченность в связи с этим; но ответ его преосвященства не был получен»97. И тому была причина: сообщение с остальной территорией империи было прервано; город находился уже практически в осаде.