Книга Выше Бога не буду - Александр Литвин

– Ты что, был здесь раньше?

– Я не помню, но я видел это место!

Так что я правильно приехал.

И началось! Подъем, отбой и между ними бег. Бег с голым торсом, бег с полной выкладкой, бег в туалет, бег в столовую, бег на стрельбище. И постоянная изжога от черного, пластилиноподобного хлеба. Мы курили сигареты, а пепел складывали в пакетик. При очередном приступе изжоги мы делились этим пеплом. О том, чтобы попасть в медпункт, и речи не было. Для этого надо было сначала потерять сознание и желательно надолго. Тем, кто быстро приходил в себя, медпункт не светил. Я не терял сознание. Оказалось, что я очень даже неплохо переношу нагрузки, но вот изжога осталась в памяти навечно. Даже сейчас, когда я пишу эти строки, в моем желудке оживает этот фантом в виде куска черного хлеба. Особенно тяжело было во время рытья окопов, когда работаешь в наклон. Однообразие тоже утомляло. И, пожалуй, только стрельба из боевого оружия приносила мне истинное удовольствие. Несмотря на свой минус, я очень хорошо стрелял из автомата. Звук выстрела, запах пороха и отверстия в десятке компенсировали трехкилометровую беготню до стрельбища. Еще мне нравилось кидать гранаты. Там нервы были на пределе. Офицеры и сержанты в такие моменты были очень суровы. Никаких лишних движений, никаких лишних слов, максимальная концентрация.

На фоне однообразия любое изменение в жизни солдата воспринимается на ура. Однажды командир взвода построил нас и вызвал добровольцев.

– А какая задача?

– Нет, сначала добровольцы, а задача потом.

Я вышел из строя, со мной еще человек шесть. Во главе с сержантом мы отправились на товарную станцию разгружать вагоны. Студентом я разгружал вагоны, знал, что это тяжело, но тем не менее не огорчился: хоть какое-то разнообразие. Лишь бы только не арбузы в мешках – от них страшно болит спина, разгружал я как-то эту ягодку.

Мы приехали на товарную станцию, где нас ожидало два вагона. Один – с ананасами, второй – с минеральной водой. Ананасы были из Вьетнама, в деревянных ящиках. Вода – из какого-то источника в Забайкалье, называлась «Ласточка». Женщина, пересчитывающая товар при погрузке на автомобили, сказала, что мы можем есть ананасы, сколько хотим, и пить минералку, сколько влезет. И работа закипела! За месяц тренировок мы изрядно поднакачались, и работу выполнили в хорошем темпе, практически не очень-то и устав. Сколько могли, мы съели и выпили и довольные оправились в полк. Ананасы – штука вкусная, но в большом количестве, как известно, обладают весьма серьезным протеолитическим эффектом, проще говоря, расщепляют белки. Продукт этот в советское время был явлением крайне редким, про эффект этот особенно никто и не знал. Я тоже помнил о нем только в контексте какой-то лекции по диетологии.

По прибытии в часть выглядели мы ужасно. Мы и так имели недостаток веса, но те метаморфозы, что произошли с нами после обжорства, достойны описания. Глаза ввалились, кожа плотно обтянула черепа, слизистая оболочка на губах покрылась продольными трещинами. Мы были похожи на мумий, но мы себя прекрасно чувствовали! И изжоги у нас не было! «Ласточка» сделала свое дело! Сержант, который вместе с нами ящики не разгружал, и поэтому практически не ел ананасов, по сравнению с нами выглядел абсолютным молодцом, отправился с докладом. Командир увидел нас и потерял дар речи.

– Что с вами?

Мы не понимали вопроса. Уставшие, конечно, но трезвые, мы стояли перед ним.

– Всех срочно в медпункт.

Сержант получил в свой адрес максимум армейских комплиментов, а мы строем отправились в медпункт. Дежурный фельдшер после осмотра сказал, что нас надо срочно кормить. Это было очень правильное решение. Нам дали доппаек белого хлеба, масла и сваренных вкрутую яиц. Изжоги снова не было, и утром мы были как огурчики!

28

Забег на полтора месяца закончился. В полк приехал начальник медицинской службы дивизии. Серьезный полковник, прослуживший во всех военных округах, имеющий колоссальный медицинский опыт и авторитет человека, находящегося на своем месте. Он спросил меня, где бы я хотел служить. В армии часто спрашивают мнение бойцов, не потому, что к нему будут прислушиваться, а потому, что есть такая установка. Попытка создать иллюзию партнерства, но чаще такие вопросы не более чем проформа. Меня всегда умиляла фраза проверяющих, обращенная к личному составу. Перед всем строем, перед командирами:

– Жалобы, просьбы, заявления есть?

– Никак нет, – звучало практически в 100 процентах случаев.

Но сейчас передо мной сидел человек, чей вопрос был вызван не служебными обязанностями, а желанием создать хотя бы минимальные условия для хорошей службы. Мне очень не хватало общения с моими родителями и друзьями, и я попросил направить меня как можно западней от Хабаровска – чтобы письма шли быстрее. И он пошел мне навстречу, отправив меня в Читу. Это с точки зрения жителя европейской части нашей страны Чита и Хабаровск – рядом, а на самом деле это двое суток на поезде.

И вот я прибыл в Читу в качестве фельдшера полкового медпункта. Мне было легко служить. Все-таки папа 25 лет отдал этой деятельности и объяснил, что принцип службы не зависит от места. Все было одинаковым – разница только в климате. Чита мне понравилась тем, что похожа на мой родной Троицк. Те же кварталы ровно по двести метров, все параллельно и перпендикулярно, огромное озеро Кенон и живописные сопки на горизонте. Дело было летом, а лето, оно и в Чите – лето! Начальник медслужбы устроил мне опрос по медицинским знаниям, спросил о моем опыте работы и сказал, что первый год я буду здесь, в областном центре, а на второй отправлюсь на восток, в отдаленное подразделение, где до ближайшего госпиталя или лазарета 200 километров, не более, так что давай, мол, учись.

И я стал служить. Я был единственным фельдшером срочной службы и потому практически не вылезал из дежурств по медпункту. Я помню, что в феврале у меня было 24 суточных дежурства. Не всегда они были сложными, но солдаты есть солдаты – большинство из них с детским любопытством и поэтому с травматизмом. Я учился у нашего полкового стоматолога удалять и пломбировать зубы, у хирурга в госпитале – вправлять выбитые нижние челюсти, бороться с грибком стоп и кровавыми мозолями, стрептодермией и прочими заболеваниями, характерными для армии тех лет. Год пролетел незаметно. Служил я хорошо, и мне дали отпуск. Я полетел самолетом, дабы сэкономить драгоценные дни и побыть дома как можно дольше. Рано утром 20-го июля я постучал в дверь своего дома. Я никого не предупреждал, и когда постучал в дверь радости моих родителей не было предела! Мне очень повезло, как раз начиналась Олимпиада, и у меня была возможность ее увидеть по новому цветному телевизору, который специально к этому событию купили мои родители.

25 июля 1980 года мне исполнилось двадцать лет. Мои друзья и родня собрались в нашем доме, все в приподнятом настроении, но дальнейшие события этого дня огорчили меня надолго. В этот день умер Владимир Семенович Высоцкий. Впервые его песни я услышал в семилетнем возрасте. Был август, середина месяца, День авиации. Мой город – авиационный. Там всегда был военный аэродром, и сейчас есть авиационно-технический колледж, так что День Авиации – это профессиональный праздник для множества моих земляков и друзей. Я тоже был на этом празднике. Было очень весело, желающих катали над городом на АН-2, военные истребители МИГ-15 крутили в небе фигуры высшего пилотажа, а парашютисты с огромной высоты попадали точно в центр креста из белой ткани, выложенный в ковыльной степи. Тогда вокруг города еще оставались участки реликтовых ковылей, и однажды я даже видел дрофу, птицу, которую сейчас на моей родине уже не встретишь. Все это веселье сопровождалось какими-то странными хриплыми песнями, которые доносились то от одной, то от другой компании отдыхающих. Я подошел и начал слушать. Мне было мало лет, но мороз по коже в летний зной пробрал меня до самых косточек. Этот голос и смысл завораживал. Я его понимал! А он понимал меня. Он пел для меня, он хрипел для меня, а не для этих теток и дядек, радующихся солнечному дню, арбузам, газировке и пиву. Он пел для меня. Парень, владелец магнитофона, был серьезен и внимателен. Он пел и для него. Я понял по лицу этого молодого человека, что он тоже забыл, где он. Он внимал, а я постеснялся спросить, кто поет. Подождал, песня закончилась – и парень сам повернулся ко мне.