Книга Реквием по Наоману - Бениамин Таммуз

– Белла, Белла, как я тебе завидую: знала ты, когда уйти отсюда, до всего этого. Теперь остался я один-одинешенек.

– Белла? Это была твоя первая жена, дед? Верно? – спросил Эликум и потому, что не был уверен, и потому, что хотел, чтобы Лизель поняла, о чем речь. Эфраим поднял глаза от своей палки и взглянул на этих двоих, как будто увидел их впервые.

– Эта молодая госпожа, кто она? Подруга твоя? Невеста? А если невеста, чего ты ждешь? Женись хотя бы. Ну, пошли, посмотрим ваши дворцы, поглядим, что вы успели сделать за счет налогоплательщиков.

После того, как они прошлись по кибуцу, и Эфраим пытался узнать сколько прибыли приносит каждая отрасль, они уже не вернулись в столовую. При расставании Эфраим долго обнимал Эликума и в глазах его стояли слезы, напоследок протянул руку Лизель, но она не удовлетворилась этим, бросилась к нему с объятиями и целовала в лицо.

– Я люблю вас, – сказала, – я хочу, чтобы вы чаще сюда являлись.

– Ты видишь? – сказал Эфраим Эликуму, и пошел к шоссе.

– Идиот, – сказала Лизель Эликуму, – какой же ты идиот, у тебя даже понятия нет, какой.

Вскоре после посещения Эфраимом кибуца Лизель получила письмо от родственника, который устроился в Нагарии.

– Приглашают меня к себе в мошав, – сказала Лизель Эликуму, – я еду. Не знаю, на сколько времени, но ты не должен огорчаться. Если я там не преуспею, вернусь к тебе. Не беспокойся, девушка, как я, не большая потеря, всегда найдешь что-то получше.

Эликум оторопел. Тут же предложил ей пожениться. Когда же она отказалась, спросил:

– Кибуцная жизнь мешает тебе принять мое предложение?

– Да нет, не кибуц, – сказала Лизель, – а ты, ты ребенок, ты просто не понимаешь какой ты ребенок.

– Я старше тебя на три с половиной года, – сказал Эликум. Лизель пыталась рассмеяться и погладить его лицо, но вышло это как-то неловко, и она положила голову ему на грудь и тихо запричитала.

Летом Лизель уехала, осенью вернулась в кибуц и принесла чемодан в палатку Эликума. Вернувшись с поля, он застал ее спящей в постели.

В тот же вечер состоялся в комнате культурных мероприятий концерт. Низенький парень с огромным носом и мясистыми губами, играл на скрипке. Он приехал из Иерусалима, ездил по кибуцам и играл. Из объявления Эликуму было известно его имя – Амедеус Биберкраут. Лизель рассказала, что Биберкрауты известны были в Германии как семья музыкантов и сумасшедших. На концерте Эликум и Лизель сидели обнявшись, гладя друг друга и слушая музыку. До окончания концерта Лизель заснула на плече Эликума, и он вынужден был ее разбудить, когда все окружающие встали со своих мест.

– Где этот скрипач? – спросила она, открыв глаза. – Найди его и пригласи к нам. Я хочу, чтобы он попробовал мою скрипку и сказал, действительно ли она такая дорогая.

Эликум послушался, и Амедеус Биберкраут обрадовался приглашению, только попросил принести термос с кофе в палатку, ибо без кофе он жить не может.

– Без предисловий, господа, скажу вам сразу, – начал Амедеус Биберкраут, войдя в палатку и положив футляр на пол, – я гомосексуалист. Если это вас пугает, я тотчас же ретируюсь.

– Ты испугался этого? – спросила Лизель Эликума. – Я нет.

Амедеус отпил кофе и сказал:

– Обычно в кибуцах я играю Сарасате и Вивальди, но в вашем кибуце я чувствую себя как дома и потому играл мои любимые вещи, главным образом, для ваших юношей, и даже познакомился с некоторыми. Быть может, это будет иметь продолжение, но все это само по себе не важно. Я говорю о мире идей, а не о земных примерах.

Он попробовал звук скрипки Лизель и начал скакать по палатке от сильного волнения. Приблизил зажженную спичку к отверстию инструмента, пытаясь увидеть, что там написано внутри, не нашел никакого адреса и почти полностью расслабил струны.

– Трудно поверить, – вскричал он в удивлении, – ну просто трудно поверить.

Лизель была в высшей степени довольна и втихую попросила Эликума выдворить музыканта из палатки, ибо она устала и хочет спать. Но Амедеус Биберкраут отпил кофе и приступил к своему прямому делу. Вначале он сыграл арию Баха на струне «соль», затем перешел без предупреждения к началу концерта для скрипки Мендельсона.

– Что будет? – спросила Лизель Эликума. – Он ведь из семьи сумасшедших.

– Я вижу, вы любите музыку, – сказал Амедеус Биберкраут, – итак, расскажу немного о себе. Можно еще чашечку кофе? Игра лишь один из аспектов моей личности, а среди друзей можно быть откровенным. Астрология вот ядро моей жизни, и это вопреки всему, что вы слышали или читали в газетах. Массовое сознание этого не признает… И не только массовое. Не скрою от вас, что получил от Альберта Эйнштейна открытку по почте. Я предложил ему расшифровать его гороскоп, но он возразил. Вот открытка, пожалуйста, поглядите, что он пишет.

Лизель и Эликум наклонились над открыткой, которую извлек из кармана Амедеус Биберкраут. Мелким почерком, ясным и каллиграфическим, было написано:

Ichhabenichtgeme

Wenn man Schwindelt mil Sterne

Albert Einstein.

(Я не люблю, когда совершают обман с помощью звезд. Альберт Эйнштейн).

– Я не отрицаю величие Эйнштейна, – сказал Амедеус, – но только не в астрологии. Томас Манн относится к этому совсем по иному. Вот, пожалуйста.

Он опять извлек из кармана длинное письмо в несколько страниц, и Лизель прочла его.

– Он тут говорит о гомосексуализме, а не об астрологии.

– В этом письме да, – сказал Амедеус, – но у меня есть еще письма, их я продал Национальной библиотеке в Иерусалиме. Мне ведь иногда нужны деньги. А их весьма часто нет у меня, несмотря на небольшие расходы. Я ведь живу в пещере и не плачу за квартиру, но расходы есть, к примеру, надо платать юношам, ибо они любят деньга. Вот, письмо от Зигмунда Фрейда, тут стиль иной. Он хочет купить у меня мои дневники, и я готовлю для него копию с них.

– Извини меня, – сказала Лизель, – я очень устала и хочу спать.

– Пожалуйста, – сказал Амедеус, – иди спать. А мы здесь с Эликумом устроимся, будем говорить шепотом, чтоб тебе не мешать.

Лизель легла в постель, а Эликум пошел в столовую набрать еще один термос кофе.

– Между мужчинами, – сказал Амедеус, – намного проще. Мы можем говорить и никто нам не будет мешать. Ты не пожалеешь об этом. Должен тебе сказать нечто весьма важное, нечто общее и вместе с тем касающееся каждого человека в этой стране, и в кибуце, и в Иерусалиме, и в Тель-Авиве. Это пророчество. И я хочу, чтобы ты знал его. Это ночное пророчество, этакое небольшое предвидение судьбы этой страны и нашего народа. Открывается это Allegro. Вот так: зеленая страна, зимой ее дождь орошает, а летом – обрызги-ватели. И по этому зеленому прекрасному пространству расхаживают красивые загорелые юноши, высокие и чудные, как боги, и они поют, расхаживают босыми и поют, бегут по тропинкам и исчезают в гуще цитрусовых садов… В любом месте, все время. И это страшная опасность, ибо зависть царит вокруг. Зависть порождает ненависть в небе и возникают черные облака. Обрати внимание, я сказал: черные. Это абсолютно иной мотив, который возникает в конце Allegro, и это мотив угрожающий, этакая восточная мелодия… Понял намек? Мелодия восточная, арабская! И намек этот необходимо понять. Все эти красивые юноши должны немедленно уйти в подполье. Нельзя более бегать по зеленой земле. Нельзя петь в голос. Нельзя закладывать новые поселения каждый день. Все должно быть в подполье. Иначе произойдет страшная измена: любящие предадут один другого. Девушки будут вырваны из рук любящих юношей, и в моей области будет то же самое. Allegro обязано завершиться. Теперь будет Andante или Adagio, и всё – в подполье, в тишине, почти беззвучно. Но на этом фоне облака будут накапливаться в небе, черные облака, обрати внимание: черные! И затем придет ужасное Scherzo, жестокое, со зловещим смехом зла… И будет пролита кровь. Это будет ужасно. Но это завершится быстро и исчезнет. И тогда еще раз прекрасное Allegro Finale… Но придет это после большого кровопролития… Прислушайся внимательно к тому, что я говорю тебе. Скажи им всем, чтоб ушли в подполье и подготовились. Сейчас приходит период крови, измен и жертв. Каждый потеряет своего близкого и дорогого, и затем вынужден будет все заново строить изнутри. Ты понял меня, Эликум? Я говорю с тобой, как мужчина с мужчиной, когда женщина спит и ни о чем не знает, ибо она земное начало, Пандемония, а мы, ты и я, – Панурания… Я мог бы тебе все это продемонстрировать на скрипке, но она проснется, и тогда мы снова вернемся вниз, на землю, и пророчество исчезнет… Я предлагаю выйти из палатки, в поля, со скрипкой. Пошли, Эликум, услышишь то, что еще ни один человек пока не услышал.