Книга Граждане Рима - София Мак-Дугалл

Он сомневался, что сам верит в то, что пишет. Его экзерсисы немного тревожили его по той же причине, по которой нравились: а именно потому, что под его пером каждый практически в равной степени оказывался достойным защиты и уязвимым для нападок. Но постепенно Марку это прискучило. Упражнения в сочинении речей были хороши для ораторской практики и давали повод свежими глазами посмотреть на историю, но было жалко доказывать, что Нассений не убийца: когда куда забавнее было бы, если бы он им оказался. Марк написал уже половину речи, пытаясь доказать, что Веспасиан был не умеренным государственным деятелем, а жестоким и алчным чудовищем. Но он не видел своего наставника после смерти родителей. Не оставалось никого, кто мог бы заставить его довести начатое до конца.

И вот летаргия снова сковала его, и, предоставив похожей на пещеру комнате погружаться в потемки, Марк сидел с пером в руках, с ненавистью глядя на парчовые занавеси и непроизвольно снова и снова прокручивая в уме свою надгробную речь, с неловкостью и уже перегоревшей болью. Теперь ему хотелось, чтобы как можно меньше людей услышали, как он говорит подобное. Была ли хоть доля правды в том, что его родители любили друг друга? Марк провел детство, попеременно надеясь и боясь, что они на грани развода. Если амбиций и сдержанного взаимоуважения было достаточно, чтобы удерживать их вместе, то искать здесь какую-то трудноопределимую форму любви — это уж чересчур… Теперь Марк видел, что развод не был выходом. Конечно, мать никогда не имела бы такого влияния без Лео, однако Лео в данном случае тоже достаточно знал себя, чтобы понимать, что не обойдется без Клодии, которая всегда решала за него, как ему поступать дальше.

Дела пошли лучше в последние полтора года, с тех пор как они решили свести свои отношения к деловому партнерству; по крайней мере, Марк верил, что они решили именно так; родители ничего не сказали ему, но теперь выглядели одновременно более дружески расположенными и более отдаленными. Марк был уверен, что Лео по-прежнему спит с другими женщинами, как делал всегда, — когда-то это вызывало бурные ссоры, подобные магнитным бурям на поверхности солнца, способным длиться годами.

Но ведь на людях они любили друг друга, подумал он вдруг. Держались за руки и улыбались, и в этом не было ничего принужденного; когда определенное число людей смотрело на них, они чувствовали себя поистине раскованно и были счастливы.

Он снова очнулся, только когда кто-то включил свет. Бесшумно войдя, высокий раб хотел помочь ему переодеться для ужина. Марка это немного покоробило.

— Нет. Спасибо. Не надо, я сам, — сказал он. Казалось, они исполняют некий танец: раб невозмутимо приближался, а Марк пятился через всю комнату. Марку пришлось до неприличия часто отнекиваться и извиняться, однако раб, похоже, не верил ему и, мягко протестуя, робко уставившись в пол, продолжал, неумолимо шаркая, надвигаться на него. Марк чувствовал, что попал в глупую ловушку. Дело не в том, что он никогда не заставлял себя ждать. В доме были слуги, которые готовили для него и переносили его с места на место, но то были слуги. На сей же раз — нечто иное, нечто отвратительное.

За ужином все тоже было скверно. Рабы парили над блистающим столом, как назойливые трупные мухи. Марк чувствовал, как они смотрят на него, пока он ест, стараясь предупредить его малейшее желание. Он наблюдал за тем, как Друз, лежа на стоявшем напротив ложе, приказывал им, что делать дальше, едва снисходя до слова или жеста. В этом было определенное изящество, словно рабы — это ноты мелодии, сочиняемой Друзом. Марку хотелось пить, но просить о чем-либо рабов было противно. Ему было противно смотреть на них, чувствовать у себя за спиной их легкие, быстрые шаги. Он подумал: как странно, что вина может так тесно граничить с враждебностью, словно рабы оказывали ему милость, а не наоборот. Он мог запросто встать и сам налить себе воды из кувшина, но это удивило бы всех, поэтому он не решался. Марк очень ясно помнил родителей, когда те возвращались после долгих визитов во дворец. Мать опускалась в кресло и говорила: «Ох, давай никогда туда больше не пойдем». И смеялась, хотя вид у нее был грустный. Марк заскрипел зубами, — образ матери не отступил, и он подумал, что пора домой.

Не только суматошные, повсюду снующие рабы делали дворец гнетущим. Гнетущей была и доброта семьи. Двоюродная сестра, Макария, которая — и Марк прекрасно знал это — не любила его, как и всех прочих юнцов, завела привычку неловко хлопать его по плечу всякий раз, когда они встречались, и делать ему маленькие подарки. Марк видел, что Макария никак не может придумать, о чем с ним говорить, а он не мог сказать ей, чтобы она и не пыталась. Возможно, с дядей, который любил Лео, было бы проще, но увы. Они утомили друг друга, стараясь, чтобы их по раздельности существовавшие скорби не столкнулись. Марку ужасно не нравилось, что лицо дяди становилось еще более напряженным каждый раз, как взгляды их встречались. Фаустус то и дело заводил с ним отрывистые невеселые разговоры. Это было все равно что пытаться разжечь огонь, высекая искру из двух комков земли.

Склонившаяся рядом Туллиола, по сравнению с Фаустусом, являла отрадное зрелище. Она, по крайней мере, была такой, как всегда. Туллиола зачаровывала Марка, не испытывавшего к ней никакого влечения, хотя была явно самой красивой женщиной, которую он знал, — со своими влажными глазами и мягко очерченным ртом. Скорее она вызывала у него желание подкрасться к ней сзади и громко крикнуть, чтобы посмотреть, что она станет делать. Марк ни разу не видел ее удивленной. Она держала свою словно выточенную из слоновой кости шею неестественно прямо под грузом зачесанных наподобие башенки темных волос. Стояла она или ходила, ее безупречно выработанная поза и тяжелая пирамида прически делали ее выше, хотя высокой она никогда не была. Она скользила по дворцу, недоступная, как айсберг или механический лебедь.

Рука Фаустуса расслабленно покоилась на ее бедре, и, Туллиола умиротворенно улыбалась, не отталкивая его холодностью, но в то же время словно ничего не замечая. Ей исполнилось всего двадцать восемь, на пять лет меньше, чем Макарии, и в Риме несколько неодобрительно относились к женитьбе Фаустуса. Но Туллиола была учтива, мила, ни во что не вмешивалась, так что ее непопулярность скоро позабылась.

Марк заметил, что Фаустус смотрит на него, болезненно подыскивая тему для разговора. Наконец он произнес:

— Что ты думаешь обо всем этом деле с Террановой, Марк?

Марк уклончиво ответил, что будет жаль, если начнется война.

— Что ж, мы все так думаем, — сказал Фаустус, неуклюже пытаясь успокоить племянника. — Но не слишком-то беспокойся, сразу ничего не бывает.

— Разве войны не будет? — пылко откликнулся Друз, встревоженно взглянув на Фаустуса.

— Рим войну затевать не станет, — сказал Фаустус, по-прежнему глядя на Марка и стараясь приободрить его.

— Но Рим и не затевает войну, — запротестовал Друз.

Марку было неинтересно, и он отключился от разговора. Но он представил себе террановийскую стену, как на уроке геометрии: ломаная линия, пролегающая через Западные горы, а затем превращающаяся в то, чем ей и надлежало быть, — ровную диагональ от вершины Камианского полуострова до Мисинипейского залива на севере. Затем он увидел ее в действительности, но очень издалека, словно из космоса.