Книга Грустный оптимизм счастливого поколения - Геннадий Козлов

Свобода была, я бы даже сказал, чрезмерной. На ее фоне явно обозначились две трудности. Во-первых, у меня не было ни стола, ни стула, не говоря уж об установке. Во-вторых, стипендия аспиранта была восемьдесят рублей, что было явно недостаточно для человека, имеющего жену и ребенка. Во время учебы в МГУ родители мне помогали, но теперь просить их об этом было уже несолидно.

Вторую проблему Ирисова сумела решить достаточно быстро, утвердив мне на ученом совете тему диссертации по спецтематике, а именно квантовой электронике. В результате стипендия выросла до уровня зарплаты младшего научного сотрудника. Это было сто тридцать рублей. Жена после окончания университета распределилась в почтовый ящик инженером и получала примерно столько же, так что жить было можно.

Как это часто бывает, решение первой, самой сложной проблемы нашлось само собой. Именно в это время из нашей группы ушел один из сотрудников, и освободилась простенькая установка, находящаяся в той же небольшой комнате, где в закутке, отгороженном шкафами, сидела сама Ирисова. Эта установка и перешла мне по наследству, в результате я стал собственником, как крестьянин, получивший землю. Земли, правда, было всего ничего, пять-шесть квадратных метров, но это была точка опоры, на которой мне удалось продержаться пять лет до лучших времен.

В выборе тематики работы я был совершенно свободен. В то время в большой моде была нелинейная оптика, и я решил попытаться обнаружить нелинейные эффекты в кристаллах на миллиметровых волнах. Для этого нужно было раздобыть подходящий кристалл с нелинейными свойствами. Тогда их производство еще только начиналось, и большие кристаллы, требовавшиеся для работы на миллиметровых волнах, были редкостью. Помогли знакомства Ирисовой в Институте кристаллографии, где мне и дали на время нужный образец.

С самого начала было ясно, что на миллиметровых волнах эффект будет очень слабым, примерно в тысячу раз меньше оптического, и поэтому шансов на успех было немного. Но обстоятельства сложились весьма удачно. Добытый кристалл оказался самым лучшим объектом для запланированного опыта. Уже через неделю, собрав требуемую схему, я зарегистрировал модуляцию миллиметрового сигнала. Ирисова тут же доложила об успехе Прохорову, и он пришел поинтересоваться обнаруженным эффектом. Это была моя первая с ним деловая встреча.

После регистрации эффекта путь лежит к количественному определению его параметров, а это всегда задача более сложная. Но поскольку я не находился в плену прежних подходов, удалось найти целый ряд оригинальных решений, с успехом используемых в экспериментальной технике до сих пор.

Сохранился экспериментальный журнал тех памятных лет. По содержащемуся в нем гигантскому объему данных хорошо видно, насколько трудоемкими были наши первые измерения. Если к тому же добавить, что уровень электронной техники был весьма низким и она постоянно ломалась, то можно себе представить, какой большой энтузиазм нужно было иметь для подобной работы. Поддерживался во мне этот энтузиазм не только научным интересом, но и ответственностью перед семьей, увеличившейся за время аспирантуры еще на одного человечка.

Завершить аспирантуру успешно и представить в срок диссертацию к защите для меня было жизненно важно. Без этого я не мог рассчитывать на зачисление в штат в качестве научного сотрудника.

Известно, что работа над диссертацией требует не только получения экспериментальных данных, но и их осмысления и опубликования. Ирисова, которая могла оказать неоценимую помощь в решении организационных вопросов, в этом была несильна. Фактически все приходилось делать методом проб и ошибок, подчас очень досадных.

Первое мое выступление с научным докладом состоялось уже в самом начале диссертационной работы, и сразу на крупной международной конференции по нелинейной оптике в Киеве. Там я представлял результаты по обнаруженному эффекту. Доклад прошел успешно и даже вызвал интерес.

Второе, значительно более драматичное выступление состоялось у меня через год на конференции местного значения в Воронеже. Там я решил представить данные по другому кристаллу. В поезде мне пришла новая оригинальная идея по интерпретации результатов, ее я и изложил в докладе, на котором присутствовало с десяток человек, а через день понял, что ошибся. Это привело меня в полное замешательство. Мне казалось, что последствия того, что я ввел научную общественность в заблуждение, могут быть ужасными для человечества.

Всю ночь я не сомкнул глаз в тяжелейших мучениях, а утром первым делом попросил дать мне слово на заключительном пленарном заседании, рассказав председателю о произошедшей ошибке. Он, к моему удивлению, не принял это всерьез и отказал. Но я не отступил от своего решения и, когда уже подвели итоги, без спроса вышел на трибуну и убитым голосом сообщил о том, что мое выступление было неверным. Судя по реакции озадаченного зала, ничего подобного никогда не происходило, никто по доброй воле в своих ошибках публично не каялся.

Я был просто подавлен и решил, что моей научной карьере пришел конец. В Москве я все рассказал Ирисовой, Прохорову и многим сотрудникам. Я был подобен человеку, нажимающему в отчаянии на больной зуб. При этом, к своему удивлению, я отмечал, что никто не принимал моих переживаний всерьез. Более того, выслушав меня, все проявляли какую-то душевность и в дальнейшем относились ко мне более доверительно. Много позже на основе этого и других наблюдений я пришел к важному заключению: рассказывай о своих неудачах – и ты будешь желанным собеседником.

В обязанности фиановских аспирантов входило отвечать на письма трудящихся, адресованные в Академию наук. В них, как правило, предлагались простые решения самых фундаментальных проблем науки. Первое переданное мне на рассмотрение письмо меня просто поразило. Это была целая тетрадь, очень хорошо оформленная, с аккуратными графиками. Ее авторство принадлежало инженеру из Подмосковья.

Письмо адресовалось Главному теоретику Советского Союза и содержало единую теорию строения мира. Я не был в этом вопросе специалистом и уж тем более не считал себя Главным теоретиком Советского Союза. В силу этого, а также глубокого уважения к человеку, выполнившему такой труд, я начал консультироваться со знакомыми теоретиками. Ни один из них не принял работу всерьез. Наконец мне удалось уговорить одного доктора наук пролистать письмо. Он сразу обнаружил несколько ошибок и посоветовал указать на них автору, назидательно порекомендовав изучить курс теоретической физики. По его мнению, самое главное, в ответе не следовало давать никакого повода для иллюзий и дальнейших дискуссий.

Такой прием казался мне в данном случае не очень удобным и даже неприемлемым, так как человек, написавший письмо, ожидал, по крайней мере, поощрения своего труда. Кроме того, у меня не было уверенности, что в письме не содержится какой-либо оригинальной, полезной идеи. Промучившись несколько дней, скрепя сердце я написал ответ, который хоть и ставил под сомнение его работу, но не был обидно отрицательным. С тех пор мне много раз приходилось сталкиваться с трудами самодеятельных открывателей и ниспровергателей истин, и я убедился, к сожалению, в суровой правоте моего наставника.