Книга Неприкасаемый - Джон Бэнвилл

К концу того лета я дошел до полного нервного истощения. Когда десятью годами раньше я потерпел неудачу с математикой — или она потерпела неудачу со мной, — мне стало ясно, к чему это приведет: к полной переделке самого себя, требовавшей абсолютной самоотдачи и адского труда. К тому времени я добился этой метаморфозы, но ценой колоссальных физических и умственных усилий. Метаморфоза — мучительный процесс. Можно представить себе невыносимую агонию превращения гусеницы в бабочку: вот выпучиваются глаза, жировые клетки дробятся в радужную пыльцу крыльев, вот, наконец, лопается перламутровый панцирь куколки и, опьяненная, ошеломленная и ослепленная, она расправляет липкие подламывающиеся тонкие ножки. Когда Ник предложил куда-нибудь поехать, дабы восстановить силы («Ты, старина, стал похож на покойника»), я, к собственному удивлению, сразу согласился. Поехать в Ирландию придумал Ник. Не хочет ли он, с беспокойством думал я, поразнюхать что-либо обо мне, разузнать наши семейные секреты — я не рассказывал ему о Фредди, — определить мое социальное положение? Он с жаром расписывал планы такой поездки. Побудем в Каррикдреме, там отдохнем, говорил он, потом поедем дальше, на крайний запад, откуда родом были, по моим рассказам, предки моего отца. Замечательная мысль, подумал я. Предвкушение того, что несколько недель подряд буду один на один с Ником, в конечном счете заглушило сомнения.

Билеты покупал я. Ник сидел на мели. Редакторскую работу в фирме «Бревурт и Клейн» он давно оставил и жил на скупые денежные подачки всегда недовольного Большого Бобра, дополняемые бесчисленными мелкими заимствованиями у друзей. В пятницу мы сели на ночной пароход и хмурым сентябрьским утром выехали на отходившем из Ларне шумном тряском поезде. Я сидел у окна, глядя на медленно вращающийся по гигантской дуге пейзаж. Графство Антрим в то утро выглядело особенно неприветливо. Ник был не в настроении и, поплотнее запахнув пальто, забился в угол неотапливаемого купе, делая вид, что спит. Когда за окном появились холмы Каррикдрема, я вдруг страшно испугался и был готов распахнуть дверь вагона и выпрыгнуть наружу, скрыться в паровозном дыму. «Вот ты и дома, — заставив меня вздрогнуть, замогильным голосом произнес Ник. — Наверное, ругаешь меня, что вытащил тебя сюда». Он обладал пугающей способностью порой угадывать чужие мысли. Поезд пошел по насыпи, с которой можно было увидеть парк, а вскоре и дом, но я не стал привлекать внимание Ника. Мною овладели сомнения и дурные предчувствия.

Отец послал встретить нас Энди Вильсона на пони с двуколкой. Энди, жилистый, упорный, словно дятел, кривоногий и криворукий человечек с чистыми как у младенца голубыми глазами, служил садовником и выполнял множество мелких поручений при церкви Св. Николаса. Казалось, он ничуть не изменился с тех пор, когда я сам был младенцем и он до смерти пугал меня, подкладывая лягушек ко мне в коляску. Он был неисправимый оранжист[7]и ежегодно играл на барабане на городских крещенских шествиях. Ник ему сразу понравился, и они вместе принялись подтрунивать надо мной. «Этот малый и пальцем не пошевельнет, — кивая на меня и подтолкнув локтем Ника, подмигнул он ему, взваливая наши вещи на коляску. — Каким был, таким и остался». Фыркнув, он покачал головой, подобрал вожжи и щелкнул языком, трогая пони с места. Ник, глядя на меня, ухмыльнулся. Нас тряхнуло назад, и мы поехали.

Маленький пони бежал резвой рысью. Обогнув город, мы стали подниматься по Вест-роуд. С трудом пробивалось бледное солнышко. В нос ударил терпкий запах можжевельника. Скоро подобный огромному слоистому стальному листу показался Лох, вызвав во мне неуютное ощущение; я всегда не любил море, его неприветливость, скрытую угрозу, его безбрежную ширь и непостижимую пугающую глубину. Закинув ноги на свои вещи, Ник снова заснул или сделал вид. Я завидовал его способности отключаться в скучные моменты жизни. Энди, орудуя вожжами, бросил на Ника нежный взгляд и тихонько воскликнул:

— О-о, вот это джентльмен!

Окружавшие дом деревья, казавшиеся более темными, чем когда-либо, скорее синими, чем зелеными, как бы настойчиво предостерегая, молча указывали в небо. Первым появился Фредди. Раскинув руки, осклабившись и что-то бормоча, он торопливо ковылял навстречу нам по газону. «А вот и босс, — объявил Энди. — Только поглядите — прямо рыцарь Круглого стола!» Ник открыл глаза. Фредди догнал коляску и, держась рукой за кузов, возбужденно мыча, затрусил рядом. По обыкновению мельком взглянул на меня, а на Ника даже не посмотрел. Странно, что и без того жестоко наказанный судьбой человек должен еще страдать от такого пусть незначительного, но все же недуга, как застенчивость. Фредди был рослым малым с большими руками и ногами и большой головой, увенчанной копной волос цвета соломы. Глядя на него, когда он бывал в спокойном состоянии (хотя вряд ли можно говорить о Фредди в спокойном состоянии), трудно было бы догадаться о его несчастье, если бы не беспомощно моргающие глаза да струпья вокруг ногтей и губ, которые он непрестанно обкусывал и жевал. К тому времени ему было под тридцать, но, несмотря на его габариты, выглядел он растрепанным неугомонным мальчишкой лет двенадцати. Ник удивленно поднял брови и кивнул в сторону Энди. «Его сын?» — тихо спросил он. Смущаясь и стыдясь, я лишь покачал головой и отвернулся.

Когда мы подъехали к дому, отец сразу же выскочил наружу, как будто ждал, стоя за дверью. Возможно, так оно и было. Поверх жесткого воротничка и накрахмаленной манишки епископа на нем был траченный молью пуловер, в руках пачка бумаг; кажется, нельзя было представить его дома без кипы исписанных листков в руке. Отец встретил нас со свойственной ему сдержанной теплотой. Он выглядел как-то мельче, чем я его помнил, казался уменьшенной копией самого себя. Незадолго до того он перенес второй сердечный приступ и, глядя на него, создавалось впечатление некой невесомости, хрупкости, неуверенности, причиной чего, на мой взгляд, был подавляемый, однако постоянно присутствующий страх внезапной смерти. Фредди подбежал к отцу, обнял и положил свою большую голову ему на плечо, хитро улыбаясь нам с видом собственника. По обеспокоенному взгляду отца в сторону Бобра можно было догадаться, что он забыл о моем предупреждении, что я приеду с гостем. Мы сошли с коляски, и мне выпала трудная процедура представления. Энди шумно возился с багажом, пони, пытаясь оттолкнуть меня, тыкал мордой в спину, Фредди, видя неловкую суматоху, тихо подвывал. И как раз в тот момент, когда я подумал, что все непоправимо обернется скандальным фарсом, Ник быстро шагнул вперед, как врач, берущий на себя обязанности на месте происшествия, и с надлежащей долей почтительности и непринужденности пожал руку отцу, пробормотав что-то о погоде.

— Да, да, — неуверенно улыбаясь и ласково похлопывая Фредди по спине, произнес отец. — Добро пожаловать. Очень рад вам обоим. Хорошо доплыли? В это время года море обычно бывает спокойным. Фредди, перестань, будь хорошим мальчиком.

Потом появилась Хетти. Она, кажется, тоже притаилась в передней, ожидая подходящего момента. Если отец с годами усох, Хетти разнесло до размеров куртизанок с карикатур Роуландсона. Ей было за шестьдесят, но выглядела она довольно молодо, словом, нас встретила крупная улыбчивая и слезливая женщина с румянцем на лице и изящными для ее фигуры ножками.