Книга Бродяги Севера - Джеймс Оливер Кервуд

Волчица глубоко вонзила свои клыки в перья белой совы. Захваченная врасплох, сова, наверное, лишилась бы своей головы еще раньше, чем успела бы приготовиться к борьбе, если бы не сова коричневая. Подняв от оленьего мяса свою измазанную кровью голову, она с пронзительным горловым криком, с таким криком, какого не бывает больше ни у одного живого существа на свете, бросилась на волчицу. Она вонзила ей в спину свой клюв и когти, и волчица выпустила свою жертву из пасти и яростно бросилась на своего нового врага. Таким образом, на некоторое время белая сова была спасена, но зато на долю коричневой выпала самая трагическая судьба. Каким-то случайным, счастливым движением волчице удалось схватить своими длинными, зубастыми челюстями ее за огромное крыло и буквально вырвать его из тела. Визг агонии, который испустила коричневая сова, говорил о смерти; тогда белая сова поднялась на воздух, несколько поколебалась и затем быстро и с такой силой опустилась на спину волчицы, что у той подкосились ноги.

Белая сова глубоко запустила волчице под кожу свои острые когти и с мстительностью и с жестоким упорством вступила с ней в борьбу не на жизнь, а на смерть. В этой схватке волчица почувствовала около себя призрак конца. Она бросилась на спину и стала кататься из стороны в сторону; она громко завыла и забарахталась ногами в воздухе в тщетных усилиях освободиться от острых когтей, все глубже и глубже впивавшихся в ее внутренности. Белая сова цепко висела на ней, перекатываясь вместе с нею с боку на бок, хлопая своими гигантскими крыльями и сжимая свои когти с такой хваткой, какую была бы не в состоянии разжать сама смерть. А тем временем на земле умирала ее коричневая товарка. Кровь ее жизни вытекала у нее из раны на боку, но, уже видя перед собою призрак смерти, она все-таки старалась напрячь последние усилия, чтобы хоть чем-нибудь помочь своей заступнице. И, героиня до конца, белая сова не разжимала своих когтей, пока не умерла и сама.

Волчица поплелась в ближайшие кусты. Там она освободилась от громадной совы. Но все ее тело было исполосовано глубокими ранами. Кровь текла у нее из живота, и по мере того, как она старалась пробраться в самую гущу, за ней оставался ярко-красный след крови. Пройдя с четверть мили, она повалилась под ветви молодой сосны. И здесь, немного позже, околела.

Для Мики и Нивы эта свирепая схватка еще более расширяла рамки скромного, но с каждым днем увеличивавшегося понимания тех загадок, которыми так полон был мир. Они и сами убивали животных – Нива своих жуков, лягушек и шмелей, Мики – своих кроликов, и только потому, что им обоим хотелось есть. Они проходили через те опыты, которыми с самого их первого вступления в жизнь доказывалась существовавшая кругом азартная игра со смертью. Но для такой бесполезной и ненужной борьбы, которую они только что видели своими собственными глазами и которая происходила вот тут на открытом воздухе, так сказать, у самых их дверей, требовалась какая-то высшая точка напряжения, – и это дало им новую точку зрения на жизнь.

Много времени прошло прежде, чем Мики вышел вперед и стал обнюхивать дохлую сову. Теперь уж у него не было ни малейшего желания подбежать к ней и в порыве ребяческого торжества и жестокости начать ощипывать с нее перья. Теперь уж в нем вместе с большим пониманием родились и новые силы, и новые знания. Смерть этих обеих сов научила его признавать бесценное значение молчания и осторожности, потому что он теперь знал, что на свете есть много живых существ, которые не испугаются его и не убегут при его появлении от страха прочь. Теперь уж он отбросил в сторону свою безбоязненность и вызывающее презрение к крылатым существам; он понял, что земля принадлежит не ему одному и что для того, чтобы получить на ней для себя хоть маленький уголок, он должен будет сражаться так, как сражались вот эти волчица и две совы.

В Ниве же процесс дедукции совершился совсем иначе. Его порода не была предназначена природой для драк, за исключением разве тех редких случаев, когда медведи ссорились между собой. Она не создала для медведей обычая питаться исключительно животной пищей, и другие животные не охотились на них. Кроме того, ведь не виноват же он был в том, что появился на свет медведем! Ни одно живое существо во всей округе, где он родился, не было достаточно сильно, ни в единственном числе, ни в группах, чтобы свалить взрослого черного медведя в открытой борьбе. Поэтому Нива ровно ничего не знал о таких сражениях, как трагедия волчицы и сов. Пожалуй, его преимуществом являлась колоссальная осторожность; теперь же его главным интересом было то, чтобы никакие волчицы и совы больше не прикасались к остову оленя. Он принадлежал ему, и на костях у него все-таки кое-что еще оставалось.

Широко открыв свои кругленькие глазки в ожидании какой-нибудь новой неприятности, он постарался поскорее скрыться в укромное местечко, тогда как Мики принялся за обследование поля сражения. От трупа совы он перешел к костяку оленя, а от него направился по следу волчицы, все время обнюхивая его, к тем кустам, куда она скрылась. У их опушки он набрел на вторую сову. Он не пошел дальше и возвратился к Ниве, который за это время решил, что опасаться больше нечего, и вышел из своей засады.

Наступила светлая звездная ночь, и всю ее оба они почти что не спали, а все вздрагивали и прислушивались. А на самом рассвете они сошли к костяку и поели. И так день потянулся за днем, и ночь последовала за ночью, и мясо и кровь оленя вливали в Ниву и Мики силу и рост, и они быстро развивались. Уже на четвертые сутки Нива стал таким толстым и гладким, что весил вдвое больше, чем тогда, когда свалился с лодки в воду. Мики тоже стал полнеть. Теперь уже нельзя было сосчитать все его ребра с далекого расстояния. Грудь его развилась, ноги потеряли свою угловатость. Практика на костях оленя развила ему челюсти. По мере своего развития он все меньше и меньше стал чувствовать в себе прежнее ребяческое желание поиграть и все больше и больше стал проявлять беспокойное стремление к охоте. В одну из ночей он опять услышал вой гнавшихся за кем-то волков и почувствовал в нем что-то дикое, влекшее его к себе и заставившее его испытывать в себе какую-то странную дрожь.

Нива, тучность, добродушие и самодовольство были синонимами. Пока около него был достаточный запас еды, он не испытывал никаких искушений уйти с этого места. Два или три раза в день он спускался к ручью; каждое утро и вечер, в особенности во время захода солнца, он забавлялся тем, что скатывался вниз по откосу. Вдобавок к этому каждый день после обеда он усвоил себе привычку спать на ветвях сосны. А так как Мики не испытывал ни желания, ни спортивного чувства к тому, чтобы тоже скатываться с горы вниз, и так как не умел взбираться на деревья, то он и стал проводить больше и больше времени в рекогносцировках. Ему очень хотелось, чтобы и Нива принимал участие в таких его экспедициях. Но ему не удавалось это до тех пор, пока он не заставлял Ниву насильно сойти с дерева вниз или пока ему не удавалось наконец всеми правдами и неправдами сбить его в сторону с его единственного пути, который он совершал к водопою и обратно. Но упорство Нивы все-таки не вносило между ними никакой заметной розни. Мики был для этого слишком хорошего о нем мнения, и если бы в конце концов дошло до окончательного решения и Нива получил бы уверенность, что Мики в самом деле не вернется к нему более уже никогда, то он, без сомнения, последовал бы за ним куда угодно.