Книга За что и с кем мы воевали - Наталия Нарочницкая

Малоизвестная книга Льва Е. Добрянского, профессора Джорджтаунского университета и председателя «Комитета по проведению недели порабощенных наций», разработчика концепции, реализованной на государственном уровне, проясняет историю эпизода. Посвящение книги «забытым борцам Украинской Повстанческой Армии» указывает на галицийское происхождение самого автора. Добрянский интерпретирует Октябрьскую революцию как «сокрушающее восстание всех нерусских народов России» и призывает вновь разрушить «русский колониальный гнет» над «тюрьмой народов».

Он (не без оснований) видит мало общего между взглядами и философией Маркса и советским великодержавием — «конечным продуктом марксизма-ленинизма на российской почве» и предлагает применять к СССР оценки из «Тайной дипломатической истории», в которой Маркс призывал вернуть Россию к Московии в положении Столбовского мира. Полагая величайшей ошибкой Запада избрание такой внешнеполитической идеологии, которая позволила «русскому колониализму и империализму, неизменному с Ивана III, прикрываться жупелом коммунизма», Добрянский и другие авторы доказывают, что компас «русского медведя», его «полярная звезда» неизменно указывают на захваты и порабощения нерусских народов.[31]Эта терминология обнажает преемственность москвофобии Добрянского: эвфемизмы «северный медведь», «полярная звезда» были широко распространены в польской и галицийской антирусской публицистике перед Первой мировой войной.

Этот документ был хорошо известен советскому руководству. Н. Хрущев обрушился с обвинениями на Р. Никсона в ходе его визита в Москву. Тот же, осознавая, что требование в федеральном законе расчленения государства, которому он наносит визит, вопиюще противоречило международному праву, смущенно оправдывался и даже назвал решение Конгресса «глупым». Добрянский и его «Комитет по празднованию недели порабощенных наций» были весьма возмущены «капитулянтской» позицией Никсона и организовали требование опубликовать содержание бесед Никсона с Хрущевым, озвученное сенатором Фулбрайтом. Тем не менее, этот эпизод и резолюция были скрыты от советской общественности и даже не стали разрешенной мишенью для обстрела советским агитпропом.

Так, вплоть до перестройки важнейший аспект противостояния остался за официальным кадром борьбы, как на мировой арене, так и внутри СССР. Обе стороны предпочли сделать официальным знаменем борьбу коммунизма и либерализма. Ответить на вызов, не пересмотрев марксистско-ленинскую концепцию русской истории и не реабилитировав русскую историю, было невозможно. Для американской стороны открыто требовать расчленения СССР, основателя ООН, с которым США были в дипломатических отношениях, было не только неплодотворным, но вопиюще противоречило международному праву, хотя сенатор Г. Хэмфри настоятельно требовал в Сенате включать положения этой резолюции в программы всех международных форумов и, прежде всего готовящейся встречи в Женеве.[32]

Начиная с Кеннеди, ежегодные подтверждения цитировали резолюцию Конгресса сокращенно, опуская пункты с упоминанием советского господства, что позволяло трактовать ее как абстрактную заботу о порабощенных нациях вообще в мире. Симптоматично, что и в американской литературе по международным отношениям этот эпизод забыт. Неудивительно, что враждебность к СССР на протяжении советской истории всегда возрастала, когда планы дробления России «ради победы коммунизма во всемирном масштабе» в духе III Интернационала отступали, и, наоборот сменялась доброжелательностью, когда те же планы возвращались под новым флагом.

Характерной является позиция западной интеллигенции — по своим философским устоям левой и даже поклонницей основ марксизма. Она с сочувствием относилась к идее революции и к большевистской России и закрывала глаза на «красный террор», когда физически уничтожались коренные русские сословия. Певцами русской революции были всемирные литературные и общественные знаменитости, отказавшиеся, как Р. Роллан, Ж.П. Сартр и другие, осудить революционный террор. В 50-е годы западные интеллектуалы отвернулись от СССР и осудили репрессии, но не против носителей национального и религиозного начала, а лишь те, что гильотинировали октябрьских Робеспьеров, когда «революция как Сатурн, начала пожирать собственных детей».

Либералы разочаровались в СССР, но не в идее революции. Послевоенный СССР уже не удовлетворял мировой левый дух революций и ниспровержения как раз потому, что внутренне идеологически уже утратил импульс антихристианского вызова миру, перестал «в нужной мере» быть анти-Россией. Вместо бунта против любых исторических и духовно-культурных устоев и традиций, каким был Октябрь 1917, Май 1945 превратил СССР в державу с интересами, вполне определяемыми, несмотря на идеологические искажения, традиционными критериями, и соблюдающую правила игры на мировой арене, а внутри страны создал жесткую общественную иерархию и вовсе не левую, а право-консервативную систему ценностей, весьма отличную от ранне-большевистской.

Но именно это и сделало послевоенный СССР объектом отторжения.

Что касается постсоветских либералов-западников, то они под флагом антикоммунизма очевидно щадили ортодоксальных большевиков и пламенных революционеров — истинных носителей марксизма, умалчивая об их открытом неприятии всего, что составляло русское национальное и православное начало, по-видимому, потому что разделяли его. Они, став передовым отрядом перестройки, весьма избирательно обрушивались на историю. Они не поведали о терроре ленинской гвардии, в 80-х годах еще не известных обществу, ибо пришлось бы реабилитировать объект их преступлений — «единую и неделимую» Россию.

Новомышленники, искусно направляя обличения исключительно на «сталинизм», намеренно ограничивались 30-ми годами. Однако, историки знают, что тот период был по критериям репрессий лишь вторым актом драмы после чудовищных двадцатых, но среди жертв уже оказались сами разрушители России. Вопреки заблуждению, репрессии 1937 уступали красному террору 1922–1924 годов. По сравнению с А. Луначарским, Ю. Лариным, П. Стучкой — основоположником теории революционной законности А. Вышинский — «ренегат», возродивший на смену «революционной целесообразности» «буржуазные» понятия меры вины и меры наказания. На фоне явного пиетета по отношению к Ленину особая ненависть Запада и внутренних «советских западников» к Сталину объясняется отнюдь не вкладом в злодеяния.

Сталин, учившийся в духовной семинарии, по-видимому, прекрасно понимал историософский неизменный смысл устремлений Запада в отношении мира и России. В отличие от «европоцентризма» ортодоксального большевизма и позднесоветского диссидентства он глубоко презирал «декадентский» Запад со всем его ценностным багажом и не имел никакого комплекса неполноценности или моральной зависимости от него. После подчинения в 20 годы советской экономики интересам американских банкиров, Сталинская стратегия и в 30, и, тем более, на рубеже 40–50 годов, жестко повернула против Запада во всех его попытках использовать СССР и его ресурсы (прежде всего сырье) в своих интересах.