Книга Жестяные игрушки - Энсон Кэмерон

Джеральд из тех, кто считает пердеж верхом культурности. Поэтому он решил, что особо звучное газоиспускание из его пищепроводящего тракта, повторяющееся с четырехсекундным интервалом, станет наиболее подходящим сигналом для нового «Саунд-Байта». С этой целью он подключил свой «Саунд-Байт» к микрофонному входу своего «Компака» и принял полную рассчитанную на семью банку бобов в ветчинном соусе в один конец вышеозначенного тракта, после чего устроился на четвереньках на своем вертящемся кресле, нацелив другой конец вышеозначенного тракта в свой «Компак». И принялся ждать. Поначалу результат оказался разочаровывающим: почти неслышным, хотя и изрядно удушающим. Однако в конце концов пресловутые бобы сработали-таки, и от получившегося в результате звука, как он утверждает, возможно, дернулись стрелки сейсмографов во всей округе, а его «Компак» очнулся от сна, и вращающиеся в бездонной черноте монитора разноцветные кубы сменились сначала надписью «Добро пожаловать в Windows», а потом — «Куда пойдем сегодня?»

На что он, как всегда, ответил: «В турне с „Роллингами“».

В момент, когда «Саунд-Байт» Джеральда принял первый входящий звонок, он находился в восемьдесят девятом трамвае, направляясь на работу. И от этого воскрешенного электроникой гулкого пердежа его попутчики поспешно отодвинулись, косясь на него сначала в панике, потом в ужасе, а потом и сочувственно, словно на пораженного какой-то ужасной болезнью вроде рака. Пердеж повторялся с правильными интервалами и, казалось, мог стихнуть только с последними признаками жизни в его теле. Так продолжалось до тех пор, пока он не достал из кармана мобильник и не сказал в микрофон: «Алло?» — и потом: «А, привет, мам», — пока толпа сочувствующих вглядывалась в него в поисках признаков разложения и скорой кончины.

Джеральд не мог перенести того, чтобы люди изобретали ему несуществующие болезни, а потом жалели за плачевное состояние его здоровья. Поэтому он стер пердеж и заменил его доханьем папаши Гомера Симпсона из мультика. А мне так и не хватило духа сказать ему, что жалость у его попутчиков вызвало не столько плачевное состояние его здоровья, сколько его чувство юмора. Человека с таким чувством юмора, как у него, действительно можно пожалеть.

Он до сих пор любит рассказывать случайным слушателям — разным там торговцам, мальчишкам, звонящим к нему в офис с сумками, доверху набитыми дешевыми корейскими галстуками по пять баксов штука, продавцам мобильников, мешающим ему своими дурацкими предложениями спокойно ужинать, а также проповедникам различных экзотических религиозных ветвей, которые призывают к нравственному очищению, стучась к тебе в дверь субботним утром, — о том, как пробудил однажды двадцатипятимегабайтный «Компак» от его электронного сна, используя всего только банку бобов в ветчинном соусе и нижнюю часть своего туловища. Можно сказать, породил искусственный разум, громко пукнув.

Мы же с Кими для программирования моего «Саунд-Байта» хорошенько, набрались водки. Подключили его к ее «Эппл-Маку» и принялись изображаться. Выкрикивали в него подходящие и почти подходящие строчки, запомнившиеся нам из фильмов. Эту — «Ты не можешь… не обращать на меня внимания» — визжала Гленн Клоуз в фильме, где она по ревности и вздорному нраву варит заживо домашнего кролика. Ко времени, когда Кими вспоминает ее, она уже достаточно пьяна, чтобы воображать себя самым тупым и самовлюбленным животным двадцатого века… кинозвездой. Она визжит эти слова с волосами, разметавшимися по лицу, с размазавшейся помадой, брызгая в экран слюной, выпучив глаза, как какой-нибудь кавказец. И визг в результате получился такой, что, доносясь из лежащего у меня в нагрудном кармане или висящего на поясе мобильника, заставляет случайных прохожих съеживаться так, словно их то и дело преследуют сбрендившие тетки со столовыми ножами в руках и размазанным по лицу макияжем.

«ТЫ НЕ МОЖЕШЬ… НЕ ОБРАЩАТЬ НА МЕНЯ ВНИМАНИЯ. ТЫ НЕ МОЖЕШЬ… НЕ ОБРАЩАТЬ НА МЕНЯ ВНИМАНИЯ».

Я снимаю мобильник с пояса и нажимаю кнопку «Ответ».

— «Козине и Компания», уличные вывески.

— Это вы тот парень, что нарисовал флаг Ивану? — спрашивает меня этот Гэбриел, с которым я никогда еще не встречался. — Ну, тот, со скалой, который остановил этих ублюдков-патриотов.

— Ивану, владельцу «Sacre Bleu»? — переспрашиваю я. — Этому чешско-французскому Ивану?

— Ага. Так это вы нарисовали ему на витрине флаг, чтоб показать, что он в первую очередь наш, австралиец?

— Верно, это разработка «Козине и Компании», — отвечаю я. — Вам что, тоже нужен такой? Мой собственный дизайн. Восемьдесят баксов.

— Мне нужен такой. Да, сэр. Иван говорит, он буквально чудеса творит. Он остановит этих ублюдков-патриотов. Подъезжайте-ка ко мне, сэр. — Он диктует мне свой адрес.

Его ресторан сделался мишенью местных сквернословов, которые предпочитают, чтобы французы варили рыбу у себя в ресторанах, а не в океане.

Поэтому свой второй флаг я малюю на витрине «Латинского Квартала». Первым делом я достаю из своего фургона растворитель, надеваю маленькую хирургическую маску и удаляю со стекла надпись, сделанную акриловой краской из баллончика: «ГАДЬ В СВОЕМ СОБСТВЕННОМ ПРУДУ, ЛЯГУШАТНИК ЧЕРТОВ». После этого я надуваю по трафарету темно-синий прямоугольник и от руки наношу на него пять звезд Южного Креста с падающими от них черными, желтыми и красными тенями, а потом подрисовываю к ним снизу Улуру, который на самом деле всего лишь след конфликта Гранж-боя с Дряхлым Старикашкой.

Этот Гэбриел толст сверх всякой меры. На нем башмаки на деревянной подошве, обрезанные выше колен джинсы и майка. Пока я работаю, он выносит мне на тротуар капучино, ставит его на верхнюю ступень моей стремянки и становится у меня за спиной, держа в руках миску чего-то, сильно смахивающего на куриные гузки в соусе из младенческого дерьма. Он держит миску обеими руками, ныряет в жижу вытянутыми пухлыми губами и вылавливает эти куриные гузки одну за другой, гузку за гузкой. Потом выпрямляется и стоит, жуя эти куриные гузки и глядя на то, как я малюю флаг. Сообщает мне, что жизнь ресторатора — сплошной ужас, сэр. Ужас сплошной. Приходится есть на бегу, сэр. Он снова ныряет губами за очередной куриной гузкой.

Ярко светит солнце. Сидней-роуд открыта для движения грузовиков. Отражения машин мелькают в витрине, бесшумно исчезают в полотнище моего флага у флагштока, а потом так же бесшумно выныривают из его игриво развевающегося на ветру противоположного края. Это здорово отвлекает внимание, но я привык. Правда, иногда я не могу отделаться от мысли о том, что бы делал Микеланджело, лежа на спине на верхнем ярусе своих лесов, если бы его ангелов то и дело давили восемнадцатиколесные «Вольво», а патрульные машины с включенными синими и красными мигалками разъезжали по его едва намеченному небесному сценарию. Как знать, возможно, с такими-то помехами у него вышел бы совсем другой потолок. Возможно, тематика его росписи имела бы больше отношения к искусству выживания в уличном потоке, к умению петлять и уворачиваться, нежели к восхвалению Господа.

— Вам бы послать этот флаг, — говорит Гэбриел моему отражению.

— Послать? — не понимаю я, глядя на то, Как его отражение ныряет в миску за особенно смачной куриной гузкой.