Книга Голубой дом - Доминик Дьен

Симон наверняка с благодушным видом сидит в кресле перед телевизором и думает о своей внучке. Может быть, беспокоится о ней. «Зачем ей понадобилось расходиться с Пьером? После стольких лет? В чем именно она его упрекает?» — беспрестанно спрашивает он у Ольги.

— Майя, детка! Как твои дела?

— Очень хорошо, бабуля! В Сариетт в этом году особенно красиво. Сад выглядит просто великолепно с новыми клумбами… Что? Мари? Да, она звонила вчера… или позавчера, у нее все в порядке. У Ребекки тоже. Нет, она еще путешествует. А как вы? Как дедушка? По крайней мере, не забывает пить лекарства?

— Нет-нет. Не беспокойся о нас. У него все хорошо. Хочет с тобой поговорить. Передаю ему трубку.

— Ты уверена, Майя, что хорошо подумала?.. Да не пудрю я ей мозги, Ольга! Отстань от меня! Знаешь, Майя, ты всегда делала то, что сразу в голову взбредет! С самого детства! Не пора ли стать разумнее? Что у тебя за проблемы с мужем?

— Никаких проблем! Все устроится так, как должно…

— Ты и в самом деле так думаешь или просто хочешь меня успокоить?

— Я действительно так думаю!

— Ну вот, теперь твоя бабуля станет меня пилить! Да отстань же от меня, Ольга, ты ничего не понимаешь! Майя, ты слушаешь? Ты знаешь, я ведь уже далеко не молод… Так вот, ты никогда не встретишь другого гоя, который оказался бы лучше Пьера! И тем более ни одного еврея! Им нужны молодые женщины, чтобы рожали им детей, понимаешь?

Майя рассмеялась. Слова деда ее ничуть не задели. Они поболтали о том о сем, вспомнили о кардиологе Симона, тоже еврее, таком хорошем специалисте и таком отзывчивом человеке — жаль, что он уже женат! — о телепрограмме на сегодняшний вечер.

Майя жалела, что сказала деду и бабке о разрыве с Пьером. Когда она вернется в Париж, то солжет им — скажет, что все вернулось на круги своя, в общем, что-нибудь придумает. Потом вспомнила о последнем разговоре с мужем. Как он посмел требовать у нее отчета?!

Майе казалось, что она вернулась в Ашбери после очень долгого отсутствия. Дом выглядел чужим, лишенным души, повергнутым в скорбь. «И я тоже здесь страдала», — подумала Майя, глядя в ярко-синее небо. После грозы, прошедшей накануне, не было ни малейшего ветерка — только вихрь, бушевавший в душе Майи, отбросил ее воспоминания на пятьдесят лет назад… Теперь наконец призраки ее немецкой семьи обрели имена и лица. Настал тот день, когда она больше не может отвергать половину своих генов и делать вид, обманывая саму себя, что она — дочь евреев, дитя любви и тревог. Однако ей бы очень хотелось, чтобы ее дед и бабка с материнской стороны продолжали оставаться абстрактной точкой на географической карте обширных земель Европы. Ей по-прежнему хотелось верить, что они погибли под развалинами своего дома, в который угодила бомба холодной весной сорок пятого. Ей по-прежнему хотелось верить, что их руки, сплетенные во сне под одеялами, никогда не проливали чужой крови и не были причиной чужих слез. Может быть, со временем ей бы даже захотелось верить, что ее немецкие дед и бабка были особенными, что они поступали справедливо и достойны называться национальными героями. Но вместо этого Майя мысленно представила себе идущих под нацистскими знаменами Дитриха и Ильзе, за которыми шла Ева в нарядном платье с кружевами — предводительница отряда «Гитлерюгенда». Она увидела в изысканной гостиной бухенвальдского дома врача, руки которого убивали, вместо того чтобы исцелять. Она беспомощно смотрела на марионеток фюрера, дергающихся в такт музыки из «Веселой вдовы». Она услышала, как Ильзе играет на пианино, украденном из еврейского дома. И все это — на фоне густых клубов дыма, поднимавшихся к небу из печей крематория…

Майя заплакала. Стыд, который в детстве мешал ей открыто смотреть в глаза сверстников своими голубыми глазами, жег лицо, словно след пощечины. «Я — еврейка! — закричала она в призрачные лица немецких предков. — И я вас ненавижу!» «Да, я — еврейка», — лихорадочно повторяла она про себя, ища на полках фонотеки одну из любимых пластинок Симона — «Nigun» Блоха. Но вместо того чтобы облегчить ее страдания, музыка сделала их еще более жестокими. Как она любила звуки скрипки! Это был инструмент вечных скитальцев, евреев и цыган, «шетлов»[10]и крытых повозок… Самый необычный инструмент, вселявший в нее такую радость на бар-мицвах[11], звучавший в порывистом ритме horah, сопровождавший венчание новобрачных у алтаря… Единственный в мире инструмент, вызывавший у всей диаспоры слезы на глазах. Инструмент из давно забытых времен, пробуждающий воспоминания…

Знал ли ты, Симон, что твоя любимая внучка, плоть от плоти твоей, одновременно и внучка нацистов?

Как ты мог любить меня, Симон, меня, которая своими белокурыми волосами и фарфоровой кожей так напоминала мою мать, которую ты ненавидел?

А ведь ты меня любил, я знаю, с безумной страстью и бесконечной нежностью, вечно скорбя о потере моего отца — твоего обожаемого сына… Что мне нужно сделать, Симон, чтобы никогда не предать тебя? Можно ли простить и никогда не забывать? Можно ли продолжать помнить, не неся при этом бремя ненависти? Что же мне делать, Симон, — мне, дочери отца-еврея и матери-немки?

Глава 10

— Я РОДИЛСЯ в 1914 году в Радаути, на севере Румынии. В ту эпоху это еще была часть Австро-Венгерской империи. Поэтому я и говорю по-немецки. Когда ты была маленькой, ты всегда повторяла: «Дедушка говорит так же, как мама!» Да, я знаю немецкий, но это просто историческая случайность. С родителями я говорил на идиш. Это мой настоящий родной язык!

Мой отец и его братья держали лесопилку. Всего их было четверо: мой отец, Илия, Мойше и Иосиф. Я до шестнадцати лет прожил в лесу. Запахи распиленного дерева и опавших листьев на влажной румынской земле — вот главные запахи моего детства. Кто знает, может быть, из-за какого-то древнего атавизма твой отец покинул самый красивый город мира, чтобы выращивать лук-порей на ферме? Ну или помидоры — какая разница? Я просто пошутил.

В семье нас было пятеро детей: трое мальчиков и две девочки. Я был самым младшим. Мои братья работали на лесопилке. У моей сестры Сары было двое дочерей: Рахиль и Йаэль. Ты немного похожа на Йаэль: у той тоже были большие синие глаза. Я очень любил своих племянниц. Постоянно рассказывал им разные истории. Больше всего им нравилась легенда о Ноевом ковчеге, потому что я изображал крики всех животных… Только представь себе меня в пятнадцать лет, в каскетке, сидящего на ступеньках деревянного помоста с двумя очаровательными девчушками… Они обе хохотали во все горло и строили мне рожицы. Да, я действительно тебе об этом раньше не рассказывал… И твоему отцу тоже. Почему? Потому что даже семьдесят лет спустя это невыносимо… Нет-нет, ничего, куколка, всего лишь несколько слезинок… сейчас все пройдет.