Книга Божество - Денис Яцутко

Незначимые, фатические разговоры — совместное с окружающими действие, в котором я долго не мог научиться принимать участие. Говорить неприцельно, заранее зная бессмысленность слов, было тяжело, слова не желали покидать голову, где уютно и правильно, и уходить в немытые уши собеседников. Потом заметил, что фатические беседы тоже имеют смысл: окружающим меня людям-растениям нравился беспричинный и бесцельный трёп, он прятал пустоту, он заглушал звенящий страх перед неясным для них миром, который — парадоксально — был для них неясен, хотя они и изучали физику, химию, биологию и географию. Они страшно боялись (именно страшно боялись) оставаться перед пустотой, а потому говорили, говорили, смеялись, опять говорили. И они очень ценили тех, кто мог говорить долго без умолку, они готовы были часами сидеть вокруг и благодарно подобострастно смеяться. И я начал говорить. Это оказалось легко, собственное сопротивление было сломлено простой пользой: дураки уважают льющего речь, дураки отдают ему за его слова то, что они называют дружбой, а самому проще воспринимать как службу. Если ты говоришь часа два-три, заглушая всё это время страх окружающих перед окружающим, то после этого можешь смело расчитывать на пару-тройку услуг, часто весьма значительных, со стороны своих слушателей. Плата за такую туфту, как слова, да не просто слова, а слова совершенно пустые, смешила меня, приводила меня в недоумение, но всё это не мешало мне принимать её. Я стал часто играть роль, которую называют сочетанием «душа общества». Я говорил без умолку днями и вечерами, в школе и во дворе, дома и в гостях. Мой язык молол и молол пустоту, я пересказывал рубрику «Интеркурьер» из газеты «Советская Россия», журнал «Юный техник», романы Жюля Верна и Александра Дюма, политические и бытовые анекдоты, рассказы Леонида Соболева, услышанные в транспорте диалоги, придумывал различные сюжеты, выдавая их за реальные «забавные» случаи. Я легко уловил, что именно считается у дураков забавным и интересным, и рожал эти случаи тысячами. Они не желали сомневаться в правдивости моих рассказов, они даже пересказывали их друг другу, что не убавляло мне популярности: они могли только более или менее криво повторять — рассказать новое мог только я. И я рассказывал. Пропп и Лотман ещё не родились для меня со своими универсальными сюжетами, а я уже производил массу вариаций на основе вычлененных по уровню громкости смеха болванов инвариантов. И всё это — в глубокой внутренней тишине. Мне самому было глубоко неинтересно всё, что собирало вокруг меня компании и что заставляло компании меня звать. Я стал неумолкающим молчальником. Я не смыкал уста, но я молчал. Меня окружала почти абсолютная тишина. Единственные слова, которые я слышал, исходили из книг, моих же слов не слышал никто. Их просто некому было слышать. Я несколько раз пытался сказать нечто большее, чем заглушающий примитивную тишину трёп, нескольким казавшимся мне умнее других сверстникам, несколько раз пробовал заглушить ту, более тонкую и высокую тишину, которая остаётся даже после учебников физики и биологии и для заглушения которой мало звука, нужна ещё и эмпатия, понимание и содействие, но видел, что и они понимают лишь интонации междометий. Это было уже немало, и я сам вдруг почувствовал себя обязанным им. Логически сопоставив это с чувствами дураков, слушавших мои анекдоты, стал думать о себе немного хуже, чем до того, но ненадолго. Понимания междометий мне не хватало, я хотел понимания мыслей, слов, существительных, и я начал злиться на своих как бы друзей, с которыми пытался говорить. Мешало то, что они знали слишком уж мало слов. Они чувствовали моё настроение, и их настроение могло даже становиться созвучным моему, — особенно, когда мы курили сирийские сигареты «Наора», сидя среди свежих и уже окаменевших кучек человеческого дерьма за гаражами, — но они не понимали слов. И таких слов было так много, что я не имел возможности удержать линию разговора, объясняя слово, потом объясняя объясняющее его и так уходя всё дальше и дальше, особенно учитывая собственное эмоциональное состояние: ведь желание делиться мыслями и эмоциями возникало не в самые спокойные минуты разума. Меня самого интересовало ещё слишком многое, я легко уходил в новую тему, но и там был непонят. «Не грузи», — слышал я в конце концов и с чувством поражения и понимания переходил на фатическое. Постепенно я понял, что сорок человек одноклассников и человек двадцать — двадцать пять соседей по кварталу — это слишком маленькая группа, чтобы найти в ней ещё одного такого же. Надо было искать где-то за пределами. Я подумал, что, если среди упомянутых шестидесяти пяти есть один я, то, примерно, на каждых шестьдесят пять не-я, должен-таки один я приходиться, а на трёхсоттысячный город это больше, чем четыре с половиной тысячи человек. И не удосужившись посчитать, сколько, даже при верности такого расклада, интересующих меня индивидов может оказаться в той возрастной группе, среди которой я (плюс-минус) начал свои поиски, я их всё-таки начал.

«Раз-два-три-четыре-пять, я иду искать» — сказал я себе и сперва решил исследовать районы новых больших домов вверху улицы Ленина, где, как мне казалось, концентрация моих ровесников превышает все приличные пространству нормы. Войдя во двор, объединяющий около себя сразу три протяженных девятиэтажки, я заметил нескольких человек в беседке и приблизился к ним.

— Привет, — сказал я.

Они молча посмотрели в мою сторону.

— Давайте знакомиться, — предложил я.

— А ты кто? — спросила меня девочка, по лицу которой я сразу определил, что слов она не знает почти совсем, и именно с ней я общаться, скорее всего, не стану совсем.

— Меня зовут Давид, — сказал я.

Все сидящие в беседке как-то сразу помрачнели, и никто не предложил мне совочек для игры в песочнице или «вуль». Высокий мальчик, на которого все немного скосили взгляды, видимо, лидер этой группы, спросил:

— Ты что, теперь здесь живёшь?

— Какое это имеет значение? — вопросом на вопрос ответил я ему.

— Ты в четырнадцатой школе учишься? — снова спросил он.

— Нет, — сказал я.

— А откуда ты пришёл-то, где учишься, где живёшь?

Я рассказал.

— А нахуя ж ты сюда-то пришёл? — спросил меня этот мальчик.

— А что, далеко разве? — спросил я, — Всего-то пять остановок на автобусе… Скучно просто, общаться не с кем, одни дураки вокруг… Ищу новых знакомых.

— А сам что — дохуя умный? — спросила тупая девочка.

— Естественно, — ответил я не ей, а подозреваемому в лидерстве и ещё одному в очках, — иначе не было бы и проблемы.

— А если человек сам говорит, что он умный, значит он дурак, — сказала тупая девочка и заметно задрала нос.

— А если человек говорит, что он дурак, то он, вероятно, умный? — поинтересовался я.

— Конечно, — сказала тупая девочка и ещё выше задрала свою немытую мордочку.

— И что, — спросил я, — умные тут есть?

Все заёрзали и замычали, а тупая девочка звонко сказала, что нету.

— А дураки? — спросил я.

Все смущенно заулыбались, а явная дура с гордостью подтвердила свою принадлежность вслух.