Книга Доля правды - Зигмунт Милошевский

— Что это у вас на лбу? Что-нибудь случилось?

— Споткнулся и ударился о сковороду.

— О сковороду?

— Потерял равновесие, взмахнул рукой и ударил по ручке сковороды, а она подскочила и ударила меня по голове. Ничего страшного.

— Нужно пройти медицинское освидетельствование.

— Ничего страшного.

— Мы не о вас беспокоимся. Нужно проверить, не результат ли это драки.

— Не верите мне?

Шацкий лишь только посмотрел на него. Он никому не верил.

— Вы, вероятно, знаете, что имеете право отказаться давать показания и можете не отвечать на конкретные вопросы?

— Знаю.

— Но предпочитаете лгать. Почему?

Будник гордо выпрямился, словно это могло прибавить правды к его показаниям. Шацкий не дал ему возможности открыть рот:

— Когда в последний раз вы видели свою жену?

— Я же говорил…

— Я знаю, что вы говорили. А теперь я прошу мне сказать, когда вы на самом деле в последний раз видели жену и почему солгали. В противном случае мне придется задержать вас на сорок восемь часов, обвинить в убийстве супруги и обратиться в суд за разрешением на арест. У вас тридцать секунд.

Будник сгорбился еще больше, покрасневшие глаза, контрастирующие с бледным лицом, наполнились слезами. Шацкому вспомнился Голлум из «Властелина колец».

— Двадцать.

Голлум, шепчущий «наше сокровище», не существующий без него, зависимый от вещи, которая никогда не могла быть его собственностью. Не так ли выглядел брак Гжегожа и Эльжбеты Будник? Провинциальный Голлум, страхолюдина-общественник и девушка из большого города, красивая, умная, добрая, звезда высшей лиги на встречах школьных футбольных команд. Почему она здесь осталась? Почему за него вышла?

— Десять.

— Я ведь говорил…

Ни одна мышца не дрогнула на лице Шацкого, он набрал номер телефона и одновременно вытащил из ящика стола формуляр для предъявления обвинений.

— Говорит Шацкий, с инспектором Вильчуром, будьте добры.

Будник протянул руку и дал отбой.

— В понедельник.

— Почему вы лгали?

Будник сделал неопределенный жест, словно хотел пожать плечами, но не хватило силы. Шацкий придвинул к себе протокол и щелкнул авторучкой.

— Слушаю.

— Меняю свои показания. Последний раз свою жену, Эльжбету, я видел в Пасхальный понедельник около двух часов дня. Расстались мы в обиде друг на друга, повздорили из-за наших планов, она утверждала, что время идет, мы становимся старше, и, если хотим осуществить наши мечты о центре, нам надо наконец сделать первые шаги. Я предпочитал подождать до будущего года, до выборов в местное самоуправление, я собирался баллотироваться на бургомистра, и, если б удалось, все оказалось бы гораздо проще. Потом, как это бывает в ссоре, посыпались взаимные упреки. Она упрекала меня в том, что я все откладываю на потом, что занимаюсь демагогией не только на работе, но и дома. Я ее — в том, что она витает в облаках, думает, что достаточно захотеть и всё тебе поднесут на блюдечке. Мы кричали и оскорбляли друг друга. Господи, как вспомню, что моими последними словами были: «Забирай свою тощую задницу и возвращайся в свой Краков…», — Будник тихонько зарыдал.

Шацкий ждал, покуда тот успокоится. Ему захотелось курить.

— Напоследок она взяла куртку и молча вышла. Я не побежал за ней, не стал искать, я был зол. Я не хотел извиняться, не хотел каяться, я хотел остаться один. У нее масса знакомых, и я подозревал, что она пошла к Барбаре Соберай. Я не созванивался с ней ни в понедельник, ни во вторник. Я читал, смотрел телевизор, пил пиво. Во вторник вечером мне уже стало тоскливо, фильм с Редфордом был неплохой, но смотреть его одному казалось как-то досадно. Гордость не позволила мне позвонить ей вечером, я подумал, утром пойду к Барбаре Соберай или позвоню ей. Все эти факты я утаил, поскольку испугался, что ссора и тот факт, что я ее не искал, будут восприняты следственными органами не лучшим образом, и всю вину припишут мне.

— А вам не пришло в голову, что эти факты могут иметь значение для следствия? Найти убийцу — для вас не суть важно?

Будник снова как-то странно пожал плечами.

— Нет. Теперь для меня все неважно.

Шацкий дал ему прочесть протокол, а сам размышлял, задержать его или нет. Обычно в подобных ситуациях он прислушивался к голосу интуиции. Но тут его внутренний компас оплошал. Будник был политиком, провинциальным, но политиком, то есть профессиональным лжецом и темнилой. И Шацкий был уверен, что по каким-то соображениям, о которых он, по-видимому, еще узнает, тот не сказал ему всей правды. Тем не менее горе его казалось неподдельным. У Шацкого было немало возможностей наблюдать разные эмоции — и полное самозабвения отчаяние из-за невосполнимой утраты, и полное страха отчаяние убийцы, — и он научился их различать.

Шацкий вытащил из ящика папку с фотографиями и в протоколе предъявления предмета для опознания заполнил шапку.

— Вы когда-нибудь видели этот инструмент?

При виде снимка бритвы-мачете Будник побледнел, а Шацкий изумился, как такое возможно при его и без того меловом цвете лица.

— Неужели это…

— Ответьте на вопрос.

— Нет, я никогда не видел такого инструмента.

— Знаете ли вы, для чего он служит?

— Не имею понятия.

3

Ближе к шести вечера в солнечном свете наконец-то появилась теплая нотка — робкий признак весны. Прокурор Теодор Шацкий, подставив лицо солнцу, пил колу из банки.

После допроса Будника он встретился с Вильчуром и попросил разыскать всех, кто мог бы их видеть на Пасху. В костеле, на прогулке, в закусочной. Нужно подтвердить каждую деталь показаний, допросить каждого знакомого. Кузнецов, услышав половину таких распоряжений, давно бы пришел в бешенство, а инспектор Вильчур только кивал своей высушенной головой; в черном костюме он выглядел как смерть, принимающая заказ на жатву. Шацкий чувствовал себя неловко в присутствии старого полицейского.

Теперь, сидя на лавочке у здания полиции, он поджидал Соберай, чтобы вместе с ней выбраться на романтическую прогулку в сандомежскую больницу. Кстати, его сильно удивило, что у них есть своя лаборатория патоморфологии, он был уверен, что придется ехать в Кельцы или Тарнобжег.

Услышав клаксон, он лениво приоткрыл один глаз. Соберай махала ему из окна «опеля». Он вздохнул и неторопливо поднялся со скамейки.

— Я думал, мы пройдемся.

Почему так происходит: чем меньше дыра, тем чаще там ездят на машине?

— Сорок пять минут в одну сторону? Вряд ли бы мне захотелось. Даже с вами, пан прокурор.